– в общем, все, что у тебя имеется.
– Давай-ка сделаем вот что. Я потолкую с опером, который занимается «цареубийцей». Вроде нормальный пацан, не дурак. Ловить душегуба будете на пару. Авось полегше станет. Не дрейфь, Королечек, не из таких передряг выбирался. А Французу мы тебя не отдадим, не для него цветешь… Паренек тебе вскорости звякнет, жди.
Он пропадает, а я ложусь спать почти успокоенный.
* * *
Этот небольшой кафетерий, поместившийся в старинном особнячке на улице имени Бонч-Бруевича, в советские времена был прибежищем пьяниц, которые для проформы брали стакан томатного сока или компота и втихую глушили водку. Тут же таскались худосочные кабысдохи, лелея надежду на вкусный кусочек, брошенный сердобольной рукой.
С приходом капитализма заведение обрело некоторый лоск, но «контингент» изменился не слишком, разве что исчезли подвальные типы, словно сошедшие со страниц больных романов Достоевского.
Здесь у меня свидание с опером, о котором говорил Акулыч. Выстояв очередь и получив свои порции, усаживаемся на высокие табуреточки у окна. Поглощаем стряпню и негромко общаемся.
Опер – коренастый, лет тридцати, смахивающий на Есенина: тот же детский овал открытого лица, пухлые губы, бледно-голубые глаза, только желтые волосы острижены ежиком. На нем подбитая ветром кожаная коричневая куртка, надетая поверх серого свитера и пиджака. Голос у опера – густой, мягкий, прямо-таки оперный баритон, не слишком вяжущийся с его внешностью и словно существующий отдельно. Мне даже кажется, что, если внимательно приглядеться, можно увидеть этот голос, темным вибрирующим облачком парящий в воздухе.
– Короткая справка, – начинает опер. – В свое время, лет этак сорок с лишком назад, Царь был рядовой шестеркой в кодле «заборских». Но тогда, при Советах, и «заборские» были всего-навсего отмороженными пацанами, которыми верховодила криминальная братва. В колонию попал за сущий пустячок: интеллигентного мальчика ножичком пырнул. Но зона сильно его изменила: заплыл туда мелочью, плотвой, а выплыл акулой.
После колонии на воле немного погулял и снова сел. На этот раз основательно – за грабеж. Вышел – а тут перестройка в полном разгаре. А потом и реформа жахнула, капитализм плюс ваучеризация всей страны. Стал наш Царь-государь по дешевке скупать металлургические заводы. Не гнушался ничем, вплоть до мокрухи. Впрочем, в то уголовное время его делишки были капелькой в мутном море. Вон мои родители тогда на окна решетки поставили, железную дверь отгрохали. Шиш помогло. Дверь спроста выломали и квартиру обчистили. Вынесли все! А у моей сеструхи средь бела дня на улице, при народе, какой-то урод золотую цепочку с шеи сорвал и спокойнехонько удалился. Я, может, потому и подался в ментовку, чтобы всю эту мразь повыловить…
Его голос впервые утрачивает бархатную баритональность.
– Так заделался Царь стальным королем, – продолжает он после паузы. – Женился между отсидками. Супружница родила ему двух сынишек. Потом он, как нынче водится, женушку бортанул,