ни примочками, ни бурой отвратительной настойкой, которой ее насильно поят и которая на языке противным привкусом оседает. Она не приходит приступами, не бьёт резко, она в ней, как огненный шар, раздувается, всё внутри выжигая, наружу рвётся. Юну тошнит от неё, от запаха собственной разодранной плоти, тошнит от немощности и невозможности прекратить эту агонию длиной в вечность. Юну рвёт подряд несколько раз, но вместо желаемого облегчения только привкус желудочного сока на языке, и вновь она, усиливающаяся и ни на секунду не оставляющая. Она сплошной комок боли, ни подойти, ни дотронуться, ни помочь. Юна запуталась в ней, как в паутине, и ей никогда не выбраться, так же, как из своих кошмаров, которую ночь ее мучающих.
Веки налиты свинцом, дыхание настолько тихое и медленное, что приставленный к ней для круглосуточного наблюдения лекарь несколько раз за ночь проверяет, жива ли она. Ее поят настойкой опиума, чтобы унять рвущую ее на части боль, хоть как-то облегчить страдания, но девушке будто только хуже. Юна так и не в состоянии прийти в себя, сидит укутанной в свою боль в полной темноте и очень редко слышит просачивающиеся сквозь пелену тумана голоса. Она с ней не борется, она ей, ещё на мрамор упав, сдалась. Юна позволяет ей утащить себя в этот кокон, гладить усеянными шипами ладонями кожу, на которой она оставляет рваные полосы. Юна не слышит и не видит; всё, что за пределами этого кокона, умерло, солнце погасло, а мёртвые птицы с небес сотнями посыпались. Она будто при жизни в царство мёртвых попала, вот только, как самый страшная грешница, она свои круги ада за раз все проходит. Она остался с ней один на один, кормит её своей плотью, поит кровью. Для Юны нет ночи или дня, для нее стоит вечная тьма, и она в этой темноте одна в углу сидит, всё о свете молит. Лекарь, слушая ее бред и мольбы, просьбу выполнил. Каждую ночь в комнатке раненой горят сотни свечей, но она сухими губами всё равно свет просит. Потому что там, куда не падает пламя свечей, она его видит. Она различает его в этой тьме только по поблёскивающим в темноте глазам. Один и тот же кошмар в эту длящуюся для девушки вечность ночь, пусть она и не осознаёт, что она давно уже не первая. У него нет лица или тела, есть только красным отливающие глаза. Он будто сгусток дыма. Сперва он только своим присутствием ее пугает, заставляет даже не дышать, не то чтобы двигаться, а потом этот дым струйкой к ней когтистые лапы протягивает. Юна начинает снова метаться по постели, открывает только собравшиеся затянуться раны, кричит громко и истошно, в реальности только хрипит. Уставший лекарь подбегает к постели, проверяет примочки, которые девушка в агонии скидывает, пытается успокоить, но это никогда не работает. Она задыхается, вновь вырывается, молит о помощи, но ее никто не слышит, у нее даже губы не двигаются. Она захлёбывается в своих слезах, сжимается в комочек, лишь бы чудовище до нее не дотянулось, в вечную тьму не утащило. Юна отползает от него в угол, комкает простыни, лицо орошают слёзы страха, и она вновь ищет спасение там, где не хочет. Она называет его имя, хотя сама бы себе язык отрезала, она тянет к нему руки, хотя сама бы их отрубила. Складывает губы в