трех-четырех всадников.
Чиледу снова оглянулся. Нукеры дремали на ходу. Бока лошадей были мокрыми от пота, на кромках войлочных чепраков белела мутная пена. Если бы их сейчас встретили тайчиуты… Он подумал об этом без страха, даже без тревоги. Он давно перестал бояться смерти, не уклонялся от нее, и она, словно зная это, обходила его стороной.
Лошади, трусившие с устало опущенными головами, неожиданно взбодрились, зафыркали, пошли веселее. Кажется, почуяли воду. Местность впереди полого поднималась, закрывая даль. Чиледу привстал на стременах, но ничего не увидел. Он рассчитывал выйти к Керулену на рассвете, но то ли уклонились в сторону, то ли слишком утомлены были лошади, и рассвет, и восход солнца застал их среди голой степи.
Перед вершиной возвышенности он остановил нукеров, поехал вперед один. Местность за ней снова полого снижалась, сизая трава сухой степи незаметно переходила в густую зелень сырых лугов. Вода Керулена голубела в низких, пологих берегах. Нигде не было видно ни табунов, ни юрт. Выше по течению сбились в тесную кучу кусты тальников или черемухи. На плоской равнине они казались очень высокими.
Махнув рукой нукерам, он рысью поехал в кусты. Место для дневки было подходящее. В кустах они скроются сами и спрячут лошадей. По чистому месту незамеченными к ним никто не сможет подойти, а на возвышенности можно оставить караульного.
Нукеры быстро расседлали коней и тут же повалились на землю. Он подошел к воде, смыл с лица сухую, въедливую пыль, напился и остался сидеть на берегу. Вода бежала тихо, без плеска, чуть покачивала травинки, свисающие с берега. Когда-то на берегу этой самой реки он, глупый от близости Оэлун, размышлял о будущей своей жизни, и она виделась ему ясной и радостной, как теплое весеннее утро.
Весь до мелочей вспомнился тот обед с Оэлун. И так явственно, что на мгновение даже показалось: не было ни рыжего Есугея, ни пустой, тягостной, никому не нужной жизни в эти годы, что все это лишь померещилось, вот обернется и увидит пару усталых быков, крытую повозку с перьями травы, приставшей к ободам колес, белый дым огня, за ним – Оэлун, раскладывающую еду на разостланной коже. И он невольно обернулся. Под кустами спали нукеры. Они так устали, что даже не сбросили обувь, не сняли тесных куяков. Он подошел к ним, ослабил ремни доспехов, стянул гутулы. Ни один не проснулся. Эх, воины! Наверное, таким же, как эти парни, был в ту пору и он. Подумать только – развел огонь, расселся, будто в своем курене! Сейчас бы этого не сделал. И рыжего Есугея так просто не отпустил бы. Надо было забрать у него коня. Пешком он не скоро бы добрался до своих. Они с Оэлун могли бы уйти. Не хватило храбрости, ума или еще чего-то, упустил одно мгновение и наказан на всю жизнь.
Он посмотрел на коротко остриженных, как и полагается незнатным, нукеров, по-детски посвистывающих носами, и подумал, что у него могли быть такие вот сыновья. В эту дальнюю и трудную дорогу он взял бы с собой своих ребят. А там, в курене меркитов, их ждала бы, тревожась, маленькая женщина – Оэлун.
А теперь спешить