Нити магии. Эмили Бейн Мерфи

риск, ведь всегда есть вероятность упасть, порезаться острым лезвием, разбить голову о твердый лед, сломать кости? «Когда умеешь хорошо кататься, – неохотно предполагаю я, – это, наверное, красиво». Так же красиво, как балет. Но одно неверное движение – одно неправильное секундное решение, – и красота становится смертельной, лед крошится, крошатся кости…

      Откашливаюсь и слышу свой собственный голос:

      – Наверное, я все-таки передумала.

      – Передумала? – удивляется Якоб. – Насчет работы в Херсхольме?

      – Насчет обучения катанию на коньках, – поясняю я и настороженно улыбаюсь ему. – Наверное.

      Лунный свет снова отражается в его очках, и под его скулами залегают глубокие тени.

      – Тогда, наверное, я знаю кое-кого, кто возьмется тебя учить, – говорит он.

      Глава десятая

      Филипп.

      1854 год.

      Факсе, Дания

      Мне семнадцать лет, и сегодня вечером мне впервые в жизни предстоит увидеть две вещи: мертвого человека и то, как выглядит мой брат Алекс, когда влюблен.

      Брат вернулся с войны три года назад, а я до сих пор радуюсь, видя, как он поправляет шейный платок перед овальным зеркалом в коридоре. Он раскрывает гребешок для усов, сделанный из серебра и черепахового панциря, когда дедушкины часы в прихожей бьют пять раз. Алекс проводит пальцами по роговым пуговицам на своем плаще. Запах ваксы, исходящий от его высоких кожаных сапог, так знаком, что если прищуриться, то в наступающих сумерках брата можно принять за нашего отца.

      – Ты готов? – спрашивает он, и я киваю, поправляя свой теплый плащ. Я тоже отращиваю усы и смазываю их специальной помадой.

      Александр до последней черточки выглядит истинным героем, человеком, который с гордостью вернулся домой после того, как Дания одержала победу в Трехлетней войне, отлупив Пруссию и сохранив свои княжества. Три года назад, когда он вошел в дом, я бросился ему на шею и заплакал беззвучными, идущими от самого сердца слезами, которые так долго сдерживал, что, боялся, уже никогда не смогу их выплакать.

      Алекс помогает матери сесть в карету. Сегодня вечером мы везем ее в театр в Копенгагене, как когда-то возил отец. Папа пожертвовал жизнью на этой войне, но, по крайней мере, не напрасно. «Это единственное, что облегчает боль потери», – думаю я, пока карета катится мимо разрушенного здания фабрики, куда меня не приняли на работу несколько лет назад. Переулок, где я видел мальчика, игравшего с магией, темен и пуст. Мне отчаянно хочется щелкнуть пальцами – это движение я отрабатывал столько раз, что оно уже превратилось в нервный тик.