кроватку – получишь десятку». Так нагло указывать Маше на ее слабые места, считавшиеся нормой, никто себе не позволял. Но, несмотря на собственную неуверенность по жизни Григорич, тем не менее, не терпел наглых девочек. «На мне где сядешь, там слезешь» – приговаривал он, провожая взглядом очередную обиженную хамочку, выходившую из комнаты с обиженной физиономией и оттопыренным задом. Григоричу часто пеняли:
– Как можно так грубо обращаться с женщинами!
На что тот мягко отвечал:
– О, что вы! С женщинами я сама деликатность. У меня даже есть список тех, кому я посвящал поэмы и еще больший – тех, кто выплакивал длинные ароматные письма лично мне.
– Но вы только что оскорбили Вику.
– Кого? Ах, эту. Вы вправду находите ее женщиной? Или понятие о женщине у вас дальше половых признаков не распространяется?
Ответ обычно повисал в воздухе, но те женщины, которые были свидетелями подобных разговоров, старались после как-то угождать старомодным понятиям Григорича о женщинах – как о Натальях Гончаровых, не меньше. Некоторые из них, впрочем, расцветали на глазах к странному неудовольствию их мужей. Сам видел. Однако с тех пор Маша не упускала возможности по любому поводу плеснуть ядку какой-нибудь базарной фразочкой в сторону Григорича и тут же захлебнуться, получив в ответ: «Ах, Моська! Знать она сильна, что лает на слона».
Взаимная их неприязнь, переросшая с годами в ненависть, доводила Риту, разрывавшуюся меж двух дорогих ей людей, порою до полного отчаяния. И если в силу природного упрямства дочь не желала идти на компромисс, то Григорича Рита легко могла уговорить помалкивать и не вступать в интеллектуальные дискуссии с Машенькой, от которых та неистово зверела. Это еще ладно, но Рита пошла дальше. Она умоляла мужа никогда не вмешиваться в ее скандалы с дочерью, которые в основном касались бытовых вопросов. Даже если Маша доводила мать до слез, Григоричу категорически запрещалось реагировать. В недоумении разводя руками, тот заявлял:
–Я же муж. Как же мне не защищать тебя?
Подобные сентенции, однако, не имели никакого эффекта на Риту. И если случалось, что Григорич вступался за жену, жаля Машу острыми метафорами, Рита моментально переносила обиду на мужа и хваталась за голову:
– Не смей оскорблять мою дочь. Она и так тяжело мне досталась. Терпи. Ради меня терпи.
И он терпел, затыкая уши берушами, хотя даже сквозь них пробивал истерично визжащий голос Маши, постоянно чего-то требующей от матери. Когда дочь видела, что имеет прежнюю власть над Ритой, с успехом манипулируя тою, Маша немного успокаивалась и ехидно улыбалась Григоричу. Только муж с женой решали провести романтический вечер и отправлялись в театр, как тут же возникала дочь, которой срочно нужна была мама, чтобы ехать с той на примерку какого-то платья. Только жена соглашалась сопровождать мужа к врачу по поводу его головных болей, как возникала Маша, которой мать нужна была дома, ибо именно в это