Вот почему он совсем не помнит – как здесь оказался. А хорошие духи его память положили на место… в голову». Он ещё раз, основательно, ощупал голову со всех сторон, пошевелил кожу, подёргал за волосы и уши, подвигал руками и ногами.
– Эх, Шиктыбай, Шиктыбай… однако, совсем ты старый стал. Зачем шайтану дал так сильно свою башку заморочить, устал видно, – сказал он вслух. – Однако, совсем пока не понял, как здесь оказался? Ой бай. яй! Значит, это они его в тазу привезли? Ничего не помню, вот старый баран. Спросить бы, а кого? К духам теперь до новой луны не подходи, надоел им, шибко сердиться они будут за его глупые дела.
Он встал, глубоко вздохнул, посмотрел в даль, на Бикилек, и понуро пошел домой… людям-то, нечего сказать. Сам он был уверен, что всё, что случилось – правда, Аллах свидетель, но люди… Люди, совсем засмеют.
– Эх-хе-хе… – он громко выдохнул. – Айша, конечно, поверит, только не надо ей это. Совсем она старая и на голову давно плохая стала, хуже не надо ей делать. Синемордые целых сто или сто пятьдесят лет жизни ему дают, так он согласен, только с Айшой вместе. Без неё и двести ему не надо, пусть даже у неё ума совсем мало осталось. Да она еще все сто пятьдесят лет будет так же хорошо стирать и баню топить, суп… и даже в байрам бешпармак варить. А лучше её ни одна старуха баурсаки не сделает и за двести лет.
Он вышел на заметную только одному ему тропу, что вела напрямую, и пошел понуро, как обреченный на неизвестность, не выбирая тропы, не чувствуя земли под подошвами, ни степных колючек. Со стороны кому-то показалось бы, что плывет он по серебряным волнам волшебного моря и… только бы смотреть и радоваться, пить ароматный воздух и ласкать шелковый ковыль… А он шел, опустив глаза, сильно озабоченный тем – почему на его голову так неожиданно свалилось всё это. Могли бы кого и помоложе выбрать, а хоть бы и Кожахмета. Он шёл не замечая земной красоты в степи, спотыкался и вздыхал, вздыхал и останавливался и, то и дело, оправдывался, то перед маленькой птичкой на кустике, то перед пчелой на цветке. Один раз его суслик слушал, моргал круглыми глазами, и в ответ посвистывал, может быть, хотел что-то подсказать.
– Стыдно сильно, если на старости лет люди брехуном назовут, как Андрея или Валентину, или ещё хуже – глупую Зотиху. Ай как стыдно будет, – чуть не плача, шептал Шиктыбай, – И никому не докажешь. Ой, ба. яй, как жить можно дальше с этим, – шептал честный от ногтей ног до макушки старый охотник.
…В это же время, по другой степной тропе и в ту же самую сторону, трусцой бежала волчица с ребенком в зубах. Она часто приседала, словно раздумывала и не могла понять, почему своего детёныша она должна сама отдавать людям. Она делала это помимо своей воли. Какие-то странные звери… или люди, которые даже не пахнут как люди, разве только чуть-чуть похожие на них, подчинили всю её себе, наперекор всем волчьим инстинктам, и принудили ползать перед ними. А ещё!., они отобрали четырех её волчат, а она даже не рыкнула, показала клыков и не стала драться! Оставили только этого, хоть и не очень похожего на волчьего детеныша,