конечно, Сева сделал и два шага, и три. И когда мама пришла из магазина, он эти три шага сделал уже навстречу к ней. И довольно скоро Севочка носился по квартире так же лихо, как и ползал на четвереньках. Однако, эта лихость в три годика стоила ему зубика, когда он, забравшись на стул, полез на верхние полки за папиными книжками и ступил мимо стула, ударившись подбородком о нижнюю полку.
Потом он рассказывал об этом бабушке:
– Бабуинька, я со стуа бух ковь потека и зубик потияй. Ты не пач…
Интересно, что, когда упрекали трехлетнего Севочку:
– Ну, что ж ты капризничаешь-то, маленький?
Он обычно отвечал:
– Как я капизничию? Не капизничию я. Хаоший я.
– Хороший, хороший, но, все же, веди себя прилично.
Но продолжу свою историю. Осенью 1959 года, поступив в училище, я попал в Кронштадт матросом на эсминец «Справедливый» для прохождения курсантской практики. И, первым делом, отыскал в Кронштадте библиотеку. Она находилась в полуразрушенном, но величественном Храме, в котором когда-то служил Иоанн Кронштадтский. Сейчас еще вижу я где-то внутри себя этот Храм в золоте опадающих по осени листьев, среди готовящихся к зиме загрустивших деревьев. И запах этих листьев, терпкий и пряный, у входа в Храм напоминал мне тогда запах старинных книг в толстых переплетах с их упругими листами, которые, казалось, сопротивлялись самому времени в своем неистовом желании жить.
И еще оставили сильное впечатление о себе громоздящиеся волны Балтики, разрываемые носом движущегося корабля. Их темные малахитовые оттенки и вибрирующий гудящий рык захватывали меня с головы до пят своей мощью и непредсказуемостью. К тому же, какое-то тайное чувство единения с ними переполняло сознание. И когда, стоя на вахте, я вглядывался в ночное небо, очищенное от туч, в таинственной глубине его мне чудились среди мерцающих звезд те же волны и тот же запах листьев, одиноко лежащих у порога Храма.
После года службы на корабле у меня появилась заманчивая возможность (в связи с резким сокращением вооруженных сил в то время) перейти в любой ВУЗ Ленинграда, поскольку училище расформировывалось, а статус наших вступительных экзаменов по количеству и качеству превышал вузовский. Наш же химический факультет приказом министра обороны переводился в Азербайджан.
Но мог ли я теперь отказаться от ставшей привычной безбрежности неба, сливающегося с горизонтом мятущихся волн, ради города с сутолокой людей, машин и трамваев, когда дыхание глади морской и ее неслышимые ухом мелодии переполняли все мое существо.
И я уехал в Баку. Пять незабываемых курсантских лет (1960–1965) промелькнули как один день, как вагоны проносящегося мимо поезда. С замиранием сердца я погружался в густые южные запахи цветов, когда бродил с автоматом между спящими корпусами училища во время вахты, когда губами касался непроницаемо черной глубины влажного ночного неба, осязаемо и властно охватывающего собой Землю. Днем же я чувствовал нежность небесного покрывала, смягчающего жаркие потоки пребывающего в нем светила.
Подъемы и отбои, проверки и военные учения, различные кабинеты