не забрали родители и выставили из садика злые бессердечные ведьмы-воспитательницы. А самое ужасное было то, что я понял, что никогда больше не увижу нашей маленькой двухкомнатной квартирки, такой уютной и удобной, не увижу своей доброй мамочки, уставшего отца, большого, умного, сильного…
– «Наверное что-то случилось. Что-то непоправимое, страшное. Не могли же они просто меня забыть, они не такие!» – думал с ужасом я.
От этих мыслей становилось горько и обидно, страшно и безумно одиноко. Ведь никто так как мама не сварит суп, никто как отец не покатает на плечах, никто не пожалеет, не пойдёт со мной гулять… Это был конец, я стал беспризорником. Я пойду по дворам, по рукам и кончу жизнь в сточной канаве. У меня больше нет ни дома, ни родителей, ни одного близкого и родного человека. Слёзы жгучей предательской струёй подступили к глазам, я готов был расплакаться от жестоких слов злой воспитательницы, крывшей моих родителей благим матом, за то что они куда-то запропастились и сломали все её вечерние планы.
Помнишь лица вечно суровых, никогда не улыбающихся на улицах при встрече, советских людей? И тот самый диссонанс с фальшивим улыбками Запада, за каждой из которых крылась ненависть и волчий оскал капитализма? Так вот, я бы ни за что на свете не променял эти суровые уставшие лица советских тружеников, с их простой русской добротой, неприкрытой, надёжной, истинной, без наигранной театральщины, на улыбчивые маски-гримасы западников. Пусть не каждому понравятся наши хмурые физиономии, и уж совсем не каждый их поймёт, но не променяю я их на рафинированную лживую патоку американских наигранных, приторных улыбок, с белоснежными голливудскими зубами, которыми каждый из них, как вампир, готов вцепиться в глотку. Гнилые души за фальшивыми ширмами улыбок манекенов. Нет, Родя, по мне уж пусть лучше суровая сермяжная русская правда. По крайней мере она честная в своей вековечной злобе и бесконечной борьбе, порою сама с собой.
В тот сумрачный вечер я познал своё первое чувство одиночества. Оно было таким необычным, неприятным и болезненным, что комок подступал к горлу и хотелось выть на луну от обиды и тоски. Несмотря на то, что мой садик был буквально в паре кварталов от дома, я не представлял, если что-то случится с родителями, как я туда дойду. Как перейду страшную улицу с несущимися в никуда машинами и огромными красными трамваями-гильотинами. Как сбегу от шныряющих тут и там в поисках добычи цыган в цветастых длинных юбках и платках, то и дело кричащих «Позолоти ручку!». К тому же у меня, банально, как у того Остапа Бендера, не было ключа от квартиры где деньги лежат. Я готов был разрыдаться, чего по всей видимости и добивалась злющая ведьма, прикинувшаяся воспиталкой, каждую минуту раскалявшаяся от проклятий до красна.
Вдруг мне показалось, что я еле уловимо услышал голос моего деда, прошедшего войну, а перед глазами в дымке наворачивающихся слёз появился его образ в парадной военной форме и при полной амуниции, с орденами и медалями, который всё явственней