которые они прятали, и часть из них даже придумала сама Помона в детстве. Но никто не мог сказать наверняка, что скрывают под намордниками и без того внушающие ужас Стражи.
Ти-Цэ справился с ремешками и уже разворачивал крылья маски на затылке. Помона попыталась обострить все свои чувства, чтобы в мельчайших подробностях запомнить этот момент, но ее не покидало зудящее ощущение, будто она недостаточно внимательно смотрит и почти не ощущает реальность происходящего.
Но как бы там ни было, Ти-Цэ снимал намордник. Он потянул его вперед, высвободил бивни из прорезей и положил маску себе на колено.
Лицо Ти-Цэ, как и все тело в целом, было покрыто белой шерстью, но короткой и более нежной, в том числе приплюснутый, но очень ширококрылый нос. Губы были тонкими, ядовито-темными. А помимо двух бивней на его лице нашлось место еще двум клычкам – на подбородке, столь маленьким, что Помона и не заметила бы их, если бы не ветерок, который растрепал его шерсть. По конструкции черепа голова Ти-Цэ чем-то напоминала и львиную, и человеческую, и звезды знают чью еще. Много кто вспомнился Помоне, когда она увидела его лицо, но ни с кем и ни с чем у него не было сходства абсолютного. Казалось, будто его лик сочетал в себе черты всех живых существ. Он был центром, в котором переплеталась и сходилась Вселенная.
Едва отдавая себе отчет в том, что делает, Помона потянула к Ти-Цэ руку. Мужчина не сопротивлялся; он благосклонно подставил лоб под ее прикосновение. Помона осторожно приложила ладонь к его пряди по центру и с трудом поборола искушение отдернуть обратно. Порыв был секундным, но вряд ли она сумеет забыть, как однажды прикоснулась к чистой энергии. Как почувствовала кожей пульсацию. Как едва не обожглась об его гладкие жесткие волосы.
Это чувство пропало так же быстро, как пришло, но оно несомненно было. И Помону до сих пор не покидало ощущение, что она прикасается к чему-то глобальному, а одно неосторожное движение могло нарушить порядок целого мироздания.
Помона завороженно, точно так, как гладила некогда лысую голову новорожденной Иды, провела по его голове рукой. Ти-Цэ опустил веки, покрытые бесцветным пухом, и его глаза пропали с лица, оставив после себя только две тонкие косые черты, чем-то схожие с разрезом ее собственных глаз. Он почувствовал ее дрожь и подбадривающе опустил голову еще ниже. В ответ на ласку откуда-то из глубины его могучего горла донеслось утробное клокотание.
Помона убрала руку. Две слезы размером с горошины покатились по ее щекам и подбородку. Ти-Цэ открыл глаза, почти наверняка пульсирующие не от скрытого в них безумия, как виделось людям, а в ритме жизни окружающего мира. Это были глаза всех когда-либо живших мудрых старцев. Это были глаза всех когда-либо рожденных младенцев.
Его глаза – переживания и опыт всего живого существа.
– Что вы видите во мне? – едва слышно спросил Ти-Цэ. Без маски даже его голос зазвучал иначе. Никогда прежде Помона не слышала голосов, которые можно было почувствовать, как прикосновение руки.
– Весь мир, – сказала она.
Ти-Цэ приподнял уголки