лицо великолепными волнами; и не просто лицо, а округлый лик чернобровой и темноглазой молодой боярыни с картины Маковского; впрочем, живописью Лабрюйер мало интересовался и исторического сходства не заметил. Но обратил внимание на стать и на особые очертания высокой груди – такую издавна называли «лебединой». Дама была замужняя, визави с ней сидел мужчина лет сорока, самой достойной внешности.
– Да, красавица, – согласился Лабрюйер и вдруг понял: Каролина отчаянно завидует этой роскошной даме. Иначе – зачем бы глядеть на нее, не донеся вилку до полуоткрытого рта?
Меж тем Адамсон сел за стол и принялся доедать ужин. Несколько минут спустя в залу вошел Красницкий, вернулся к своей тарелке и принялся тихонько совещаться с военным инженером. Наконец оба завершили ужин и ушли.
– Ваш «зауэрбратен» остыл, душка, – сказала Каролина.
– Ничего страшного.
Лабрюйер доел мясо, потому что осилить клецки был уже не в состоянии. Он посмотрел на идеально пустую тарелку Каролины и даже позавидовал ее прекрасному аппетиту. Но если фотографесса столько ест – отчего не толстеет?
– Уже поздно, я провожу вас, – сказал он.
Оказалось, сестрички-швейки, Марта и Анна, другой радости в жизни не имеют, кроме как следить – когда развратная Каролина возвращается домой. Лабрюйер проводил Каролину чуть ли не до двери и слышал, как хлопнула другая дверь – сестрички, подглядывавшие в щель, испугались и спрятались.
– С этим надо что-то делать, – сказал он Каролине. – Как бы они не увидели чего лишнего. Я поговорю со своей квартирной хозяйкой – может, устроим вам переезд.
Он уже настолько привык к своему страшилищу, что допускал возможность проживания под одной крышей.
– Да, съезжать отсюда придется, – согласилась Каролина.
Вид у фотографессы был усталый – или же ее просто тянуло в сон от обжорства.
Простившись с ней рукопожатием, как положено с эмансипэ, Лабрюйер вышел на Александровскую. Накрапывал дождь – даже не совсем дождь, в воздухе висела водяная пыль да сверкали отражениями фонарей тротуары. Лабрюйер мог бы пройти двором на Гертрудинскую и, срезая углы, – к своему жилищу. Но отчего-то встал напротив «Франкфурта-на-Майне». Там начиналась бурная ночь – с музыкой, карточными сражениями в номерах, шампанским в серебряных ведерках, накрашенными женщинами…
– «Маленький Париж», будь он неладен… – пробормотал Лабрюйер. Все правильно, подумал он, где Париж, там и Иоанна д’Арк… каков Париж, такова и Иоанна д’Арк…
Он пошел по Александровской в сторону Столбовой, чтобы, обогнув квартал, выйти к своему дому. Была тайная надежда – встретить кого-то из знакомых, чтобы поговорить о погоде и тем ввести себя в полусонное состояние. Но те немецкие семейства, с которыми он уже начал раскланиваться, улыбаясь почти искренне, на променад не вышли.
На углу Столбовой он остановился, чтобы проводить взглядом автомобиль, несущийся в сторону Старого города. Лабрюйер не был любителем техники, но этот автомобиль был похож на «Руссо-Балт» Вилли Мюллера – и, возможно, сам Вилли, сумасшедший шофер (как бывают сумасшедшие мамаши, так случаются