бы его себе в четверть голоса и преспокойно завалился спать дальше. Но мелодия в голове двоилась и, похоже, троилась, как будто внутренний певец сперва пытался исполнить партию первого голоса, потом – второго, потом и вовсе аккомпанемент в чистом виде. Это было невыносимо.
Лабрюйер встал, зажег свечу в мельхиоровом подсвечнике и побрел к этажерке.
Как у всякого более или менее образованного человека, у него была этажерка с книгами, среди них имелись и немецкий молитвенник, чье-то наследство, и пара словарей, и два тома сочинений господина Чехова, из тех, что выпускались приложением к «Ниве», и похождения Пинкертона. На самой нижней полке была упихана лохматая стопка нот – и типографской печати, и собственноручно переписанных, и купленных, и взятых у кого-то десять лет назад на пару дней.
Лабрюйер выволок все это богатство, шлепнул на стол, два раза чихнул и стал перебирать пыльные листы. Он знал, что нужного романса там быть не должно, он хотел утихомирить внутреннего певца, которому вынь да положь сольный концерт посреди ночи.
Романс нашелся. Лабрюйер прочитал ноты, подивился сложности финала и, преисполнившись неожиданной радости запел – не во всю мощь глотки, а так, как поют в небольшом помещении, под дешевую гитару, для маленькой компании:
Звонче, жаворонка пенье!
Ярче, вешние цветы!
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты!
За окном была осень, промозглая балтийская осень, которая может затянуться и до середины января.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив… —
радостно пел голос, а Лабрюйер не понимал: что еще за пошлые цепи?
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив…
Вот прилив был – его высокая волна подхватила душу и вскинула ввысь – для последнего куплета.
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землей!
Пауза. Лабрюйер вспомнил эти струны – он их видел однажды, но не услышал их музыки, зато увидел архитектуру: небо опиралось на светлые тонкие столбы.
Как натянутые струны
Между небом и землей…
Получилось! Он ни в одной ноте даже на восьмушку тона не сфальшивил, он знал это, он рассмеялся он восторга. Потом опомнился.
Когда сорокалетний мужчина в три часа осенней ночи принимается петь незнакомые весенние романсы, похоже, пора записываться к доктору Каценеленбогену, который, говорят, учился к самого знаменитого Шарко и знает толк в безумствах.
Вдруг пришло спокойствие – которое приходит обычно к человеку, сделавшему то, что он обязан был сделать.
Лабрюйер задул свечу, лег и сразу же заснул.
Глава шестая
Утром Лабрюйер сам себя спросил: что это было такое? Но выслушать ответ не пожелал.
Придя в свое фотографическое заведение, Лабрюйер сказал Каролине:
– Я чувствую себя последним болваном.
Это