маршала у нас никто не дослужился, но генеральские лампасы и звезду на погонах носили. Правда, генералов среди нашей родни было всего двое-трое, и то не в Москве, а на дальних рубежах, под Охотском и в Туркестане.
Подчеркиваю: двое-трое, во всяком случае, недостаточно, чтобы называть нашу семью генеральской, хотя многим это и очень нравится.
Мол, этим чертовым Варга все спишут: семейка-то, однако, генеральская…
Не буду скрывать, что с моих близких срывали погоны, разжаловали их до рядовых и отправляли в штрафбат. И такое случалось если не по их вине, то по желанию списать на них вину чужую, оговорить, опорочить, проклясть и забыть.
Хотя и так бывало, что их возвращали из лагерей, давали неделю отдыха, удвоенный паек и посылали на фронт – командовать полком или дивизией, чтобы они кровью смыли вину перед Родиной. Правда, как невинной кровью смывать вину, при этом не объяснили…
Дед рано женился. И его первенец – мой дядя Валентин Варга, прожженный циник и скептик, не веривший ни в бога, ни в черта, ни в коммунизм, ни в мировую революцию, до войны бесстрашный парашютист и планерист, а во время войны летчик, прошел два немецких лагеря и чудом выжил. Родился он если не на баррикадах 1905 года, то совсем неподалеку от них. Во всяком случае, как уверяет сам дядя Валентин, при рождении он не просто заплакал, а зарыдал от грохота выстрелов.
Дочери Гордея Филипповича носили уже разные фамилии. Моя мать, Алла Гордеевна, Алла, Аллочка, была (по мужу) Воскобойникова, как и я сам. Мои же тетки (бабки), живущие с нами на улице Грановского, вышли замуж за офицеров РККА: одна за Бойцова, другая – за Набойцева, третья – за Бойко, четвертая – за Бойкача.
Словом, все оказались бой-бабами – под стать всему нашему воинственному семейству. Правда, из четырех тетушек две погибли в гражданскую от голода и все четыре рано потеряли мужей – потеряли на фронте, разумеется, когда 2-я Конная громила Врангеля.
Приживалы – Война и Страх
Поэтому и мой рассказ – о ВОЙНЕ. В нашей семье она была кем-то вроде жилицы, нахлебницы, приживалки. И мы о ней все знали, поскольку каждое утро она выходила, садилась с нами за стол, пила чай, размешивая его, зачерпывая ложечкой и выливая обратно витой, тоненькой, прерывистой струйкой, чтобы остудить и заодно насладиться звуком падающих капель и видом ломающейся в чае ложечки…
И говорила с улыбкой, опуская глаза, что эта струйка – наша жизнь, способная так же истончиться и оборваться. Мы суеверно отмахивались: «Замолчи! А то еще накаркаешь!.. И без тебя несчастий хватает!» А она загадочно улыбалась и хрустела баранками, ломая их в руках и кроша на вышитую скатерть.
Война любила горчичные баранки, и чтоб были помягче, а то этак все зубы о них обломаешь. Зубы же по нашим временам большая ценность, их надо беречь, иначе возись потом с протезами, ходи по врачам и за каждый протез – плати. Денег не напасешься.
Мы ее упрашивали, обещали ей золотые протезы поставить, лишь бы она замолвила за нас словечко перед Смертью, чтобы та наших солдатиков пожалела, пощадила, сторонкой обошла и они живыми