и, откинув голову назад, тоненько засмеялась: – Каша… Ешь… Вкусно.
Куруськин вслед за Марфой посмотрел в низкое серое небо – на лицо упали снежинки.
– Каша, – причмокнула она и доверчиво потянулась к лейтенанту. – Ешь…
Изо рта женщины пахнуло гнилью, лейтенант отшатнулся и, не удержавшись, вытер лицо.
– Е-е-ешь, – снова предложила Марфа Куруськину и, словно в секунду забыв о нем, возобновила свой одинокий танец, передвигаясь к центру двора, то поднимая, то опуская гибкие руки.
Когда лейтенант покидал прилежащую к двадцать четвертому дому территорию, блаженная стояла на детской деревянной карусели, широко расставив ноги и не двигаясь. «Снежинки ловит!» – догадался участковый и вспомнил себя за тем же занятием. Воспоминание отбросило его на лет пятнадцать-двадцать назад, в не устающее удивляться первому снегу детство. «Ну уж нет! – с усилием выдернул себя из нахлынувших воспоминаний. – Где я? А где она, эта сумасшедшая», – пробормотал он и решительно встал с лавки, чтобы отправиться к делам насущным и важным.
Именно на них сослался и управдом Гаврилов, кряхтя поднявшийся со скамейки:
– Ну, Анатолий Сергеич, делу – время, потехе – час, – произнес он, абсолютно не вдумываясь в истинный смысл приведенной пословицы.
– Хороша потеха, – буркнул Куруськин, – обхохочешься…
– Я не то имел в виду, – покраснел Петр Вениаминович. – Намеревался сказать: хватит сидеть на солнышке греться, пора и честь знать. Дел невпроворот.
Куруськину захотелось спросить: «Каких?» – но вместо этого участковый расправил плечи, взял под козырек и решительно зашагал в сторону детской площадки, где на краю песочницы расположился выдворенный из Марфиной квартиры бородач.
Заприметив приближающегося милиционера, мужичок вытянул ноги и скрестил руки на впалой груди, приняв позу отрешенного мыслителя, задумавшегося о закономерностях бытия. Весь его вид говорил о том, что все вопросы житейского характера – ничто по сравнению с думой, его посетившей.
– Документы, – протянул руку лейтенант, и в голове пронеслось: «А зачем мне его документы? Спрашивал ведь уже. Все равно не покажет».
В ответ бородач, не меняя позы, поднял на участкового щедро исчерченные красной сосудистой сеткой глаза и с недоумением посмотрел.
– Спрашивали уже. Нету. – Он почесал заросшую щетиной шею и развел руками.
– А были?
Мужичок кивнул.
– Ну и куда тогда делись? – без протокольной интонации поинтересовался Куруськин, испытав острое желание сесть на край песочницы и вытянуть взопревшие в форменных ботинках ноги.
– А кто ж его знает? – искренне удивился бородач. – Может, Маня взяла. А может, выронил где. Разве ж вспомнишь?!
Участковый переступил с ноги на ногу, но сесть не решился.
– Сидай, лейтенант. Чё стоять? В ногах правды нет, – доверительно сообщил беспаспортный, словно почувствовав тайное желание Толи Куруськина.
Участковый повертел