шаг – остановками – другой… Замялся, шмыг носом, растекся бесформенной лужей по древу… Да он не мужчина, а тряпка, чего от него можно ждать? И он сам от себя ничего уже больше не ждет. Остается лишь погрузиться в целительный сон. Баю-баю, спит Даша, спит Машка, спит отец в моих гландах…
Но вдруг дикая паника в сердце. Илья делает резкий рывок – не ожидал от себя! – и вот уже он на коне среди спящего пляжа. А неуверенность – это была всего лишь
НЕПРЕДНАМЕРЕННАЯ ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Я проник в нее – точно клювик колибри в цветок. И закапал нектар. Весь дрожу!
Нелепо скаля зубы, играя широкой ноздрей, Дарья тешится лаской Ильи.
При таком низком голосе – стон любви поразительно тонок. Писк голодного птенчика слышен в твоем беззащитном ответе, когда я касаюсь нежнейшего:
– Чик?
– Чирик!
ПЕСНЬ ИСТОМЫ
То, что было чуть позже, воспоминание об этом, очень долго потом будет жалить Илюшу ночами. Держа Дарью в руках, сотрясаясь в известных конвульсиях, он – вдруг стал говорить неуместно и глупо: «К пустой земле невольно припадая, неравномерной сладкою походкой она идет, слегка опережая подругу быструю и юношу погодка». Дарья вмиг замерла и спружинилась телом. «Ее влечет стесненная свобода одушевляющего недостатка», – говорит Илья, выйдя из себя, наблюдая себя, сопряженного с Дарьей, откуда-то слева и сверху. Злорадный смешок кривил его губы. Но вчуже ему было все-таки странно. Он ждал от себя продолжения. Дарья тоже ждала:
– И, кажется, что горькая догадка в ее походке хочет задержаться, о том, что… – судороги их замирали, они приходили в себя, – эта ясная погода для нас праматерь гробового свода. И это будет вечно начинаться.
Все было, кажется, кончено. Чары, державшие их, рассыпались. Но Илья все никак не хотел уходить. Он не хотел отпускать Дарью, которая вначале приняла было стих, нашедший вдруг на него, благосклонно – как невинную шутку. Но чем дальше он говорил, тем более ей становилось неловко в такой раскоряченной позе. Тем острей она чувствовала все исходящее из Ильи чем-то инородным, противным, ерническим, вызывающим, дикой издевкой. И Илья заметил, как ближе к концу стал ликовать его голос, заметил и холод, идущий от Дарьи, но ничего не мог сделать с собой – начал вновь декламировать глухарем на току: «Есть женщины сырой земле родные…»
– Пусти…
– И ласки требовать от них преступно.
– Мне неудобно!
– И расставаться с ними непосильно…
– И хватит цитировать. В тебе, оказывается, не только чеховский сентиментализм есть. А я-то думала, что интеллигентскими соплями все и ограничится. Нет, ты хитер…
– Но ведь и ты не тургеневская девушка.
– Тургеневские девушки…
– Со временем превращаются в чеховских дам. С собачками?
– В Москве мы встречаться не будем.
– Что – боязнь огласки и греха?
– О, нет, как раз этого я не боюсь.
– Так