груди.
– Ну, хвались, Ахмед, – добродушно промолвил хан. – Показывай новых птиц. Говорили мне, ты добыл ещё одного беркута?
– Добыл, повелитель, – скромно потупившись, отвечал корабчи.
Он повёл Тохтамыша в дальний угол двора, где на короткой привязи метался молодой беркут. Завидев людей, он расправил крылья, угрожающе заклекотал.
– Хорош! – Хан открыто любовался гордой птицей. – Как же ты взял такого?
– Выслеживал гнездо два месяца, – коротко ответил корабчи. Он не стал рассказывать, как долго боролся с сильной птицей, как беркут разодрал ему клювом руку. Шрамы ныли до сих пор, хоть и минуло много дней. Сейчас птица только казалась дикой и непокорной, она уже брала из рук корабчи куски сырого мяса, и вскоре Ахмед готовился отдать эту привилегию господину, чтобы беркут приучился к повелителю, чувствовал в нём хозяина.
А Мухаммад кормил своего рыжеголового турумтая, сокол выхватывал угощение, придерживая когтями, рвал на части острым клювом. Круглый блестящий глаз его скользил по мальчику, словно примечая и запоминая владельца, дающего ему пищу. Мухаммад ощутил на своих плечах тёплые ладони деда, обернулся и спросил с горячностью:
– Когда же на охоту, повелитель?!
– С утра и поедем, – ободряюще похлопал его по спине хан. – Готовься, корабчи, отправишься с нами.
Весенние деньки наполнялись забавами и развлечениями: то скачки и состязания, то игрища и праздники. Мухаммада больше увлекала охота, а развлечений со сверстниками он избегал, потому спешил в такие часы в келью мудрого Камола Худжанди. Пришёл и этим утром, но не застал шейха. А поэт, привезённый из Тебриза в Сарай в обозе повелителя, бродил по улицам города, так и не ставшего ему близким. Не привлекали почтенного старца богатые базары и многолюдные караван-сараи, не радовали взора роскошные дворцы, соперничающие в красоте мозаик и многоцветных росписей с мечетями и соборами. Не задерживался он и на площадях, плещущих фонтанами, ни у прудов и каналов, над которыми склонялись приземистые деревья с раскидистыми уже зазеленевшими кронами. Брёл среди бесконечных рядов домов, по выложенным камнем площадям и по слободским улочкам, утопавшим в весенней грязи, а в груди старого поэта бился стих. Он написал его уже здесь, в городе, где заточили ставшее немощным тело Камола.
Эта шумная улица кажется мне пустынной.
К самому себе прикован я беспричинно,
Всё брожу и мечтаю о милой своей отчизне…
О страна моя, родина!
Вспомни заблудшего сына.
Если ты над собой
не видал чужеземного неба,
Никогда не понять тебе, друг,
и моей кручины!
Незнакомый язык…
Непонятное пение птицы…
Здесь чужие дожди и чужая на обуви глина!
Глуховаты мы были
к страданиям чужеземца, —
Ибо домом казалась любая родная долина.
Я чужой. Я брожу и мечтаю о родине милой…
О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!
Вернувшись во дворец,