к ребёнку, а потом и к нему, Бюрену, а так нетрудно станет и переиграть красавчика Корфа…
– Я привезу к вам сына, для меня большая радость и честь – видеть его у вас на руках, – нежно и почтительно прошептал Бюрен, склоняясь над креслом. Да, если женщина возьмёт ребёнка на руки… Забавно, а ведь можно удерживать чужое сердце в ладонях – не только постелью, но и чем-то иным…
В домик заглянул егерь:
– Там барон Лёвенвольд, к вашей светлости.
Герцогиня аж подскочила с кресла – ей очень захотелось барона Лёвенвольда. Бюрен ещё прежде сказал ей, что пригласил барона на их охоту, да только вот не пояснил – какого. Впрочем, нельзя было судить его строго – баронов Лёвенвольде все и всегда путали. Хозяйка влюблена была в старшего, неистово как кошка, и сейчас её ожидал не самый приятный сюрприз.
– Проси барона! – нетерпеливо крикнула герцогиня. – А ты, Бюрен, денься куда-нибудь с глаз моих.
Деваться из комнаты было особенно некуда, и Бюрен просто отступил – в неосвещённый угол.
Распахнулась дверь, явился обещанный барон – и, конечно же, не тот. Впрочем, Бюрен-то думал, что не будет совсем никакого, он не ждал, что Рене приедет. То есть как – пока шла охота, немножко ждал, и потом чуть-чуть, а сейчас – уже нет.
– А я надеялась увидеть вашего старшего, – разочарованно протянула герцогиня.
Рене склонился к её руке – длинные его серьги красиво качнулись:
– Лёвенвольд-первый связан обязанностями ландрата. Увы, родина не в силах разжать свои когти и отдать его нам, даже ненадолго.
Он отпустил герцогинину руку, мазнул равнодушным взглядом по Бюрену, словно не видя. Это был Рене – и это не был Рене. Его прежняя львиная лохматая гривка – то был, оказалось, парик, а собственные волосы у Рене были чёрные – гладко зачесанные за уши, будто у рижских сутенёров. Он приехал на охоту – потому и львиный парик, и мушки, и краску оставил дома. На бледном, без грима лице выделялись лишь синие раскосые стрелки, и губы его без помады совсем сливались с кожей. И жеманная смешливость, и кокетливые изломанные жесты – все это тоже осталось в Москве, в том сундучке, с мушками и краской.
– Жаль, что Гасси занят, – герцогиня смотрела на Рене как смотрят на маленьких собачек – с явным желанием взять на руки и хорошенечко потискать, – палатку тебе поставили, но лучше в доме ночуй, барон, земля нынче холодная. Я выпить прикажу, ужин…
Наверное, она решила – ну, не один, так другой, этот тоже ничего…
– Благодарен за приглашение, – Рене поклонился и продолжил с трагической серьёзностью, – но доктор Бидлоу запретил мне пить. Могут повторно раскрыться сифилитические язвы.
Бюрен рассмеялся про себя: «Мистификатор! Ты же это выдумал!»
А Рене отступил, печальный и серьёзный, под привычным ему женским вожделеющим взглядом, невозможно красивый и – увы! – фатально недоступный. Наклонил голову – мол, простите, что разочаровал, – и серьги качнулись, заиграли, и в глазах заиграло – пламя.
– Ступай,