и рассказывай, – спокойно предлагает Рут, похлопывая по дивану.
– Придется ехать в город за «Пассионой» для гада. Плюс нам нужна еда. И еще один вентилятор. Я тут расплавлюсь.
На лице Рут, естественно, нет ни капли пота – только страшное родимое пятно.
– Я вот думаю, – говорит сестра. – Лекарство. Это решение. Вики обеспечила нас именно тем, что нужно.
Жара невыносимая. Я, в отличие от Рут, жутко потею, и к тому же не понимаю, о чем она.
– Ты ведь понимаешь, о чем я.
Господи, ненавижу, когда Рут так делает. Будто мои мысли читает.
– Послушай, я приехала только ради ответов. И его признания.
– Признания?! – изумленно восклицает она. – В чем?
– Во… во всем.
– Размечталась.
Покачав головой, Рут говорит дальше. От ее серебристого голоса трудно оградиться. Так было всегда: Рут вкладывала идеи в мою голову, я молча слушала.
Перед уходом захожу к Марку. Замираю в попытке обуздать разбушевавшиеся чувства, но в комнате ничего о нем не напоминает. Сюда нужно поселить Рут – по крайней мере до моего отъезда, чтобы не шептала мне на ухо всю ночь.
Заглядываю в мамину мастерскую. Всегда полная красок и цветочных запахов, теперь она пахнет пылью и одиночеством. На верстаке до сих пор стоят банки с проволокой, а на стержень нанизаны катушки с лентами – заброшенные и жалкие, как опустевшая после ярмарки площадь. В шкафу наверняка лежат каркасы венков. Все мое детство мама, если не стряпала и не работала в саду, находилась здесь. Видимо, люди умирали постоянно, и постоянно требовалось делать новые венки. Здесь же она отсиживалась, когда отец раздавал наказания.
Неудивительно, что ребенком я воспринимала маму как некое бледное пятно оттенка картонной папки, как безучастную фигуру – она не знала, что делать, и умела лишь одно: удаляться в мастерскую и создавать букеты для беременных подростков и венки для покойников. Странно, я никогда не задумывалась, люблю ли маму, любит ли она меня. Мама просто была, и все. На заднем плане, физически и эмоционально. Еще одна молчаливая слушательница – особенно наших криков.
Теперь-то я, конечно, понимаю, что сюда она сбегала. Укрывалась в мастерской даже во время единичных визитов дяди Билла и тети Розы – ненавидела его безобразную инвалидную коляску и пустые штанины. Как только все допивали чай и отец доставал фотоальбом – вероятно, чтобы избежать неловкого молчания, – мама вставала и уходила в мастерскую под предлогом недоделанных венков. Я вытягивала шею, чтобы разглядеть три младенческие фотографии (по одной на каждого из нас). Вот они мы, новорожденные, с закрытыми глазами, завернуты в больничные одеяла. Обычно я ловила себя на мысли, что мы с Рут выглядим одинаково, но не успевала рассмотреть подробнее, поскольку эту страницу отец всегда переворачивал быстро.
Теперь-то я понимаю – мама удалялась в мастерскую потому, что ненавидела тот фотоальбом не меньше инвалидных кресел.
В город за бесценной «Пассионой» я еду на очень большой скорости, и в этом виновата Рут. В ушах вновь и вновь звучат ее слова: «Он