фактически не замеченный бывшим другом, вызывает жалость; а какие чувства вызывает более глобальный Печорин?
Скорее негативные: да и мотивы его тотальной разочарованности отдают скорее пресыщенностью, чем глубиной натуры…
Однако сгущение фразы до высокой ёмкости, впервые продемонстрированное Лермонтовым, получило вектор дальнейшего развития: и Толстой, и Чехов, даже, думается, в определённом смысле и Платонов – этот беспрецедентный стилист XX века, – черпали отсюда: из лермонтовских бездн…
…поэзия необыкновенного звука, мелодии столь же возвышенной, сколь и питающей душу, творилась Лермонтовым, не способным довольствоваться только видимой реальностью.
Духовные очи позволяли ему видеть голубое сияние, в котором спит земля, – задолго до возможностей космического полёта, предоставившего возможность получить фотографии.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
Необыкновенный звук множится на ощущение неба как дома – неба, сообщающего человеку ту близость, которая должна отменять всякую безнадёжность.
Колорит поэзии Лермонтова мрачен, но это не игры в раннюю усталость, или следствие избыточного житейского опыта – тут создаётся ощущение всеприсутствия поэта – во многих эпохах, в разных временах…
…точно был свидетелем цивилизации титанов, опалённых божественным огнём, громоздящих гигантские скалы; точно такая прапамять окрашивала множество его произведений…
Но вдруг звучало «В минуту жизни трудную» – так задушевно, пронзительно, что становилась очевидна надмирная природа поэзии.
Молитвы Лермонтова не уступают – когда не превосходят – церковное: словесное совершенство множится на ощущение великой субстанции жизни, разлитой повсеместно.
Вчитываясь в Лермонтова, непроизвольно ощущаешь мистические струи, омывающие реальность, начинаешь верить, что наш, видимый, мир – только следствие неизвестных миров, равно не постижимых причин.
Космос не может стареть, даже если учесть все изменения, произошедшие в языке; и космос Лермонтова раскрывается вновь и вновь – всякий раз по-новому, любому поколению иначе, и невозможно представить, как будет прочитан поэт ещё через сто лет… двести…
2
Ах, какой пир!
Тут не горой даже, а глыбами гор, суммами их – как суммами витых и простых, точно никогда не звучавших, переливающихся самоцветами словес, – поёт лермонтовская поэма.
Торжественный стих, плавный и музыкальный, и словесная живопись, достигающая зримости, отражается в зеркалах вечности, чья великолепная полировка отражает только лучшее.
Печаль любимого опричника заботит великого и страшного царя, словно в палатах становится более тускло, и райские их росписи теряют в своём цвете.
Царю забота о лихом опричнике привычна, как – в силу смены настроений – и кара: кого угодно, за что угодно.
Но Кирибеевич