в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он опустился на пол из высокого венского кресла, прополз по ковру, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замер на несколько минут. Потом все повторилось снова и снова.
Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации третьего рейха, бравый Херманн Гиринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать точно. В подобные этой минуты уединения, тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Херманна, красавицу Карин, «тонкую и изящную», как он сам ее называл.
Может быть, это было интересно, – узнать, от чего именно Гиринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, – даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, – страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в пах, или от стыда?
Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны. Тогда наркотик еще помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме. Впрочем, в новой Германии это никого не смущало. И Гиринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Грубера был целый набор шприцов, изготовленных из золота.
Ни один из допингов, который колол себе «дядя Херманн», не давал ему того, что он жаждал – облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо. А ведь это было только начало, – всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам Грубер.
Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, и просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который был ему нужен только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало Груберу пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в теплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность. Может быть, это же вызвало в нем и желание проверить на любимой собаке яд, и тем самым убить ее?
Гирингу требовалось что-то новое, другое. По его подбородку текла теплая, густая слюна. Идиотская гримаса исказила