дай бог, – глаза-то не улыбались бы. Мама схватила треугольник письма и в избу. Дает его мне: на, мол, читай скорей. У меня у самой ручонки трясутся. Развернула, прочитала. Мама, говорю, тут медсестра пишет, что у тяти легкое ранение, и он скоро домой приедет! Уф, как от сердца отлегло. Самое главное – жив! Нам и не надо более ничего.
Холодно и сыро на улицах было. Апрель. Я со школы шла. Смотрю: впереди меня силуэт, знакомый и не знакомый, далеко видать. Ты же знаешь, Максим, улица Свободы-то прямехонька – квартала три видно. Силуэт, говорю, вижу, шинель – ну солдат. К дому к нашему поворачивает! Я туда что было сил пустилась. В избу-то забегаю – тятя стоит спиной ко мне, мама перед ним, руку его в бинтах к себе прижимает, а кисти нет, бинты грязные. Тятя щетиной зарос, пахнет паровозом. Младшие-то по стенкам прилипли, боятся. Тут уж я закричала: «Тятя мо-ой!» – сзади обняла и реву стою, трясет меня мелко-мелко. Братья, сестры подскочили и давай голосить. Тятя улыбается стоит: «Я вам там московских сладостей привез. Дайте вещмешок». Какие там сладости! Я носом в шинель уткнулась – надышаться не могу, а она чем только не пахла, а мне всё едино – тятей пахнет.
Тятя первое время был молчалив, о чем-то думал. Обратно на фронт его тянуло «не поквитался», говорил он. Товарищей много там потерял. Фашистов ненавидел – страшное дело!
К маю месяцу наловчился он с одной рукой в лодке на пруд выходить и сеткой рыбу доставать. Мы все видели, как он страдает, а он и слова не говорил о том, что ему трудно или где-то болит. За коровой ходил: встречал больше, утром я или мама гоняли. Потом тятя устроился в «литейку» на кран-балку: тягал раскаленные заготовки. На заводе ему, как фронтовику выдали детские вещи и отрез ткани. Нас приодел, а из материи мама сшила мне зимнюю жакетку. Такая теплая была… Казалось, наряднее меня во всей улице не было. Хоть и война, а всё равно хотелось обновок или досыта поесть.
В самые жаркие дни я хватала коромысло, два ведра и бегала на ключ, там, где сейчас больница, верст семь, наверное. Воды наберу и прямиком на базар или к заводу. Людям пить хочется. По копейке за кружку, мигом два ведра пустые. Деньги маме несу.
А однажды на чердак взобралась. Нашла там меж пыли и хлама веревку пеньковую. Закинула на плечо и вниз, чуть не упала второпях. Сменяла на пять фунтов ржаной муки.
Тятя рыбы принесет, – мама парочку отложит, а остальную переложит крапивой да листьями подсолнуха – я на базар несу. Знаю уже кто купить, кто обменять готов. Муку, крупу домой несу. И в школу ходить не забывала.
От школы послали нас на неделю в помощь колхозу, который находился в деревне Пестерево. Везли на телеге. Сентябрь, скользко. Лошадь по грязи чавкает идет. Телега утопает в грязи, клонится, чуть колесо не вывернуло. Девчонок в одном доме поселили, парней в другом, на соседней улице. Мы дергали лен, вязали снопы с утра до вечера. Руки все изрежем, кожа трескается. Работали до изнеможения. Председатель колхоза – здоровый мужик был, высокий, крепкий. Видит, что мы изробились все – домой съездит, привезет нам поесть. Нас, конечно, и в столовой кормили, но от председателя вроде