момента с него снималась всякая ответственность за дальнейшие действия. Законы общества, строгий сицилийский кодекс кровного родства больше не связывали его. Он будет поступать так, как сочтет нужным; пролитая кровь словно сделала его неприкосновенным. А все потому, что бестолковый карабинери подстрелил его из-за куска сыра.
В те недели, что ушли на выздоровление, Тури раз за разом проигрывал в голове дни, когда он и другие деревенские жители собирались на центральной площади в ожидании габеллоти, надсмотрщиков из больших поместий, которые выбирали, кого увезти до вечера на работу – за нищенскую плату, – и вид у них был такой, словно им принадлежит весь мир. Урожаи распределялись так несправедливо, что крестьяне после целого года работы становились еще беднее, чем до того. Тяжелая рука закона карала обездоленных, а богачам прощались все грехи.
Тури поклялся, что если выздоровеет, то добьется справедливости. Никогда больше не будет он бесправным парнишкой, отданным на волю судьбы. Он вооружится – физически и духовно. В одном Тури был уверен: впредь он никогда не окажется беспомощным перед миром – как тогда, с Гвидо Кинтаной или с полицейским, который выстрелил в него. Прежнего Тури Гильяно больше не существовало.
В конце месяца доктор посоветовал ему отдохнуть еще несколько недель, постепенно привыкая к нагрузкам, и Гильяно, надев монашескую рясу, начал совершать прогулки по территории монастыря. Аббат проникся к юноше симпатией и часто сопровождал его, рассказывая о том, как сам в молодости путешествовал по дальним странам. Его симпатию укрепило еще и щедрое пожертвование Гектора Адониса – якобы чтобы тот помолился за души бедняков, – и личная рекомендация дона Кроче присмотреться к пареньку.
Что до самого Гильяно, он был поражен тем, как живут монахи. В краях, где люди почти что голодали, где крестьянам за поденную работу платили по пятьдесят чентезимо в день, монахи-францисканцы жили как короли. Монастырь был по сути гигантским процветающим поместьем.
Там имелся и лимонный сад, и роща олив, древних, как сам Христос. Была небольшая плантация бамбука и собственная бойня, куда отправляли овец из овчарни и свиней из загонов. По двору стайками бродили индюки и куры. Монахи каждый день ели мясо, а не одни спагетти, и пили домашнее вино из собственного громадного погреба, и покупали на черном рынке табак, который курили как дьяволы.
Но и работали они тяжело. Трудились от зари дотемна – в рясах, подоткнутых до колен, истекая потом. На головы с тонзурами, для защиты от солнца, они нацепляли дурацкие американские шляпы, коричневые и черные, которые аббат выменял у какого-то армейского офицера-снабженца за бочонок вина. Монахи носили шляпы каждый по-своему: кто с опущенными полями, по-гангстерски, кто с загнутыми кверху, так что в ложбинку можно было прятать сигареты. Аббат постепенно возненавидел эти шляпы и запретил надевать их куда-то кроме огорода.
На следующие четыре недели Гильяно стал таким же монахом, к вящему удивлению аббата охотно работая в саду и на полях, помогая другим