никто не пробился, никто. Печатались. Ну и что, что печатались? Положить на это жизнь? За несколько строчек – жизнь? А ведь неплохие, хорошие, замечательные даже девчонки и ребята.
А он сам? Посмотреть со стороны – преуспел. А на самом деле? Жил этим, пробиться, выскочить на самый верх, до фанатизма, до оргазма…
Когда-то Новиков начинал совсем неплохо. Издал несколько книг, и вроде даже неплохих книг – так, по крайней мере, казалось тогда. Получил премию, стал лауреатом. Но ведь и книги под нож. Устарели вместе с эпохой. С совком.
Да, было. Сам себе цензор. В Литинституте еще. Нельзя сказать, что колыбель свободы – того нельзя, и этого нельзя, и то опасно, – но трепыхались. Говорили, спорили ночи напролет. Вот тогда впервые и решил написать. Так и назвал свою повесть: «Три поэта». Название рабочее, условное. О Борисе Корнилове, Павле Васильеве, Ярославе Смелякове. Но так и не докопался, за что двух первых расстреляли, – антисоветского ничего в них не открыл. За то, что пили? Выпендривались? Так богема! Стихи писали и водку пили. Только кто не пил? Шолохов и тот: «С такой жизни запьешь!»[2]
Однако протянул нитку – в Крым, «Жидовка»[3] привела. И дальше, дальше. Десятки тысяч казненных. Мертвые в море, как неубитая армия. «Фурия красного террора»[4]. Все-таки гуманитарии, кое-что читали, как ни шмонали на границе… Мельгунова…[5] Шмелева…[6] Толе Блинникову читал – добрый был парень, так и застрял в провинции рядовым от литературы. Не все читал, отрывки. Но сам же и испугался. Не дай бог, разболтает, а то и хуже. Спрятать негде было: общежитие, все под негласным контролем. Уж что контроль – знал, и все знали, дежурная как-то проболталась. Дураки и те догадывались. Идеологическая сфера. Оттого сам, ножницами на мелкие кусочки. Нельзя было иначе.
И потом не раз чесались руки. Серебряный век, эмиграция, революция, Париж – все не так, как в учебниках. Дон Аминадо[7], граф Толстой, Бунин, Цветаева, Мережковские…[8] Так и не написал ни строчки! Все в себе носил. Ждал. А ведь какие образы! Те же Кутепов[9], Миллер[10]. Так ведь и Пастернак сколько лет доктора своего, Живаго, держал на замке. Все в себе. Страна молчунов!
«Мы обречены на немоту.
Все с собой уносим в темноту».
Так и жили, пока в девяносто первом все не рухнуло, вся прежняя жизнь. Думали: свобода, а оказались не нужны. И он сам, и его книги, Новикова. Вместе с совком. Войнович вернулся, Рыбаков, бестия, вышел из подполья. А он, Новиков, где был, там и остался. Верноподданный… Не скандалист… Вот она, плата. Расплата…
Так ведь и в самом деле совковые книги. Лицемерил. Нельзя было без фальши.
Он давно их перерос, эти книги. Сознавал и в то же время боялся сознаться себе. Это как ребенок, когда вырастает из старых одежд. Хотел написать новое, все еще было впереди, собирался, и все никак. Закрутился. Рассказы еще туда-сюда, но роман, большой, энциклопедический… Не только люди. Эпоха. Собственный взгляд… Что-то застопорилось. Устал… Слишком рано устал… Тело – в порядке, а вот душа… Перегорела душа… Заряд закончился… В Советском Союзе –