Она сообщала, что купила билет до Москвы из Нью-Йорка и должна приехать в середине июля. Как прилетит, сразу даст о себе знать. В Москве она пробудет целую неделю.
Значит, Леночка почти наверняка живет в Америке, понял Левин.
«Буду ждать, – ответил он. – Как приедешь в Москву, сообщи свой телефон».
Встречу они назначили на Арбате у станции метро «Смоленская», почти рядом с тем местом, где когда-то жила Леночка и где они провели столько бурных и счастливых ночей. Только Арбат с тех пор сильно изменился: в момент их знакомства он был новенький и яркий, но очень скоро подурнел, потемнел и потерял свою прежнюю ауру. Однако сейчас Левину вспоминались толпы молодежи, музыка отовсюду, экзальтированные иностранцы, не жалевшие доллары за Горбачева и Ельцина в виде матрешек, люди с гитарами, барды, открыто ругавшие власть, шикарный магазин «Воды Лагидзе», куда иногда заходили полакомиться они с Леночкой, столпотворение у только возникшей стены Цоя, художники и астрологи на каждом углу, как-то Левин встретил даже Фиделя Кастро с русским ребенком на плечах в окружении восторженной толпы. Теперь же – и книжные развалы оставались на прежнем месте, и торговали картинами средней руки, кафе и ресторанов стало много больше, а – все было не то: и людей поубавилось, и не видно почти иностранцев и молодежи, и обшарпанный магазин «Воды Лагидзе» давно закрыт; в основном навстречу Левину попадались провинциалы, с явным опозданием прослышавшие про Арбат, и не было больше пьянящего чувства свободы. Обычная улица, где из обывателей вытряхивают деньги. Разве что появилась окрашенная под золото Турандот.
Левин пришел заранее, он даже успел побродить по Арбату, по «местам боевой славы» – не только с Фифочкой совершал он здесь в былые годы променад, – а она, Леночка, как всегда, опоздала. Но ничуть не изменилась, будто не двадцать пять лет прошло, а – один день. По-прежнему стройна и красива, и антураж соответственный: на высоких каблуках, в обтягивающих брючках, подчеркивающих несравненные Фифочкины ноги, в блузке с рукавами-бабочками, с грудью еще более шикарной, чем в прошлой жизни, вся в блестках, как много лет назад. Будто японская принцесса, она обожала птичек и бабочек, и они в виде вышивок трепыхались на ее тысячедолларовой блузке и в по-прежнему черных, будто вороново крыло, волосах, так что Левин почувствовал даже некоторую неловкость: сам он с годами старел, полнел, набирал килограммы и носил костюмы пятьдесят шестого размера.
В том, что Фифочка не менялась, не полнела и оставалась такой же красивой, явно заключалось нечто наследственное, родовое – четверть века назад примерно столько же лет, как ей сейчас, было ее маме, Розе Михайловне, или Розе из Сераля – когда-то она играла эту красивую роль, – и та выглядела точно так же, так что Левин даже поразился семейному сходству. Обе смотрелись на одно лицо, совершенно, с годами это сходство только усиливалось. «Крепкие гены. Наверное, не только внешнее сходство», – с восхищением думал теперь Левин, тотчас вспомнив Леночкины рассказы, что после развода с Познанским, а может,