Сорочинского торжища сейчас в России сотворялось (а именно – на всенародное октября 93-го года возмущение прогрессивным режимом), внимания пока что он не обращал.
Не смотря на кровь, это был блоковский балаганчик. Настоящее еще только предстояло. Заключалось оно в том, что он должен был прийти в восставшую Москву не сегодняшним или вчерашним, а завтрашним; зачем? А затем, чтобы – изменив себя вчерашнего, изменить своё завтра: только так можно было возразить против торжества общечеловеческих ценностей (оное торжество подразумевало, что не ценности у всех одинаковы, а так или и'наче – принцип раскраски масок).
Он хотел возразить «унификации». Собирался побродить и поискать различия. А буде не открылась бы «эта» ярмарка (выставка) книг или фестиваль кинематографии, или даже просто выставка живописи – так откроется какая-либо другая: торжище было вчера, есть сегодня, будет завтра. И сами (завтрашние, вчерашние или сегодняшние) московские кровавые события 93 года – всё это оказывалось его внутренним событием.
Ведь никакие внешние события не могли бы отменить Сорочинского торжища, поскольку сами по себе события служат предлогом к слову, ставшему делом осознания идентичности.
На самом деле и помянутая ярмарка была лишь предлогом, который он предъявлял «Букварю», дабы без помех получить свои сестерции за продажу реалий.
На самом деле он, как звучание фуги, полагал пробежать от голоса к голосу.
Он намеревался собрать эти голоса (как пчела собирает мед) и не собирался меняться сам: ему было хорошо быть негром (посреди Тёмных веков)… Но он заблуждался! Он уже изменялся. На самом деле его слово становилось делом.
До сих пор ему только казалось, что его слово есть дело.
До сих пор его как бы и не было.
Но ничего странного в этом тоже не было: до сих пор же ему как-то удавалось проходить меж капель золотого дождя, не запачкавшись. Здесь открывалась некая двоякость бытия: пройти между капель Золотого сна, но – опираясь о вершины (экзи'стансы своих качеств)! Оказываясь невидимым и неслышимым (негром посреди Тёмных веков), он собирался опираться именно о невидимое. Для этого ему требовалась какая-то «местная» обувь.
Такая обувь, чтобы его «невидимая» нога опиралась на видимое (такая же, как его бытие негром – невидимым читателю, но на читателя опирающимся); как птенцы становятся на крыло – как как раз сейчас мы застали его в момент становления «на ногу» (а ведь ему, как в сказке, предстояло сносить семижды семь железных сапог).
Он смотрит в окно – и уже следует по воздуху за своим взглядом, плавно опускаясь вместе с медленным снегом.
Именно такой снег нам и нужен: белый-белый!
Посреди наших Темных веков (до поры до времени) именно белый наиболее (чем дальше, тем больнее) не виден: вестимо, если к миру приложить сразу сразу все цвета – выйдет чёрный! Поэтому – настоящий негр и не виден. Поэтому – только другому негру (который и из белого, и из чёрного света уже вышел) дано на наблюдать за тем