целые ряды книг с одинаковыми обложками, у моего клиента много собраний сочинений. На одной из полок я замечаю чучело рыже-белого кота.
Канцлер – лысый мужчина астеничного телосложения со щетиной на пожелклом лице. Его круглые темные глаза чуть навыкате постоянно бегают (Промилле словно ищет что стянуть или вспоминает, не оставлен ли включенным утюг). Складки вокруг его рта резко очерчены и придают лицу жестокое выражение. Манера рассеянно глядеть куда-то вверх, наклонив голову, делает облик моего клиента еще неприятнее.
У Канцлера плохая осанка, и его скрюченная тощая фигура производит зловещее впечатление, напоминая строки Пушкина о чахнущем Кощее. Определить возраст Промилле с первого раза я не берусь – лишь предполагаю, что ему за тридцать. Впоследствии я узнаю, что в августе моему клиенту должен исполниться тридцать один год.
В ответ на просьбу рассказать о причинах обращения ко мне подробнее, чем в электронном письме, Канцлер произносит (голос у него скрипучий, дикция неважная, что, впрочем, искупается неторопливостью речи):
– В конце прошлого года мы развелись. Бывшая жена дала нам совет обратиться к психологу.
Я впервые слышу, как Промилле говорит о себе во множественном числе, и поначалу думаю, что речь идет о нём и о ком-то еще, поэтому спрашиваю:
– «Нам» это вам и вашей нынешней подруге?
Мне неизвестно, есть ли у Канцлера подруга. Я просто высказываю первую приходящую на ум догадку.
– Нет, – отвечает мой собеседник. – Лишь нам: Канцлеру Промилле.
Ссылаясь на важность понимания принципов самоидентификации клиента, я с максимально возможной вежливостью уточняю, почему он называет себя «мы».
– Мы так привыкли, – говорит Промилле. – Канцлер говорит о себе «мы».
Так я узнаю, что мой новый знакомый еще и называет себя Канцлером.
– Марина дала нам совет обратиться к психологу, – продолжает Промилле. – Марина – это наша бывшая супруга. Канцлер привык доверять ее мнению. Особенно в том, что касалось эмоций и переживаний. Хотя она много в чём разбиралась. Даже Windows могла установить.
– Почему вы говорите о супруге в прошедшем времени? – спрашиваю я.
– О бывшей супруге, – поправляет мой клиент. – Мы уравновешиваем ткань повествования. Образуем противовес настоящему времени. Это очень ненадежное время. Мы заметили, что вы делаете стенограмму беседы. А в устной речи любое событие описываете как происходящее теперь же. Вы и на письме так делаете?
– Настоящее время лучше всего подходит к разговорам такого рода и их отражению на бумаге, – замечаю я. – Оно уменьшает дистанцию между человеком и его прошлым.
(Увы, разговоры в этом тексте несут печать чрезмерной добросовестности рассказчика. Участников бесед здесь двое, и обычно без подсказок очевидно, кто из них что говорит. Однако фразы собеседников сопровождают соответствующие пояснения,