бытом!) ковбойка – но еще более остраненным оказалось явление эльфа! Особенно то, что он не стал вмешиваться в побоище и грабеж, но безо всяких сомнений стал причиной их мнимости.
Мнимость(как и масть коня Аодана, которой нет вовсе) любого побоища обычно и привычно состоит в том, что на самом деле никакого побоища нет и что убиваемые обычно ничем не лучше убийц – такая вот банальность! Такое вот общее место для блатного сходняка, где никто ничего по сути не решает, но все так или иначе друг друга режут… Когда Лиэслиа послал свою первую стрелу (то есть – действительно отделил от себя, ибо молчал, не вмешался – вмешалась стрела!) в дергающуюся спину «какого-то и кого-то», кто насиловал женщину, то стрела (как и была) осталась прекрасна, но из Элда ушла навсегда.
Когда Лиэслиа послал свою вторую стрелу, которая намного опередила первую, которая ушла далеко вперед во времени, ибо они в реальности могли бы встретиться и рассечь друг друга (словно ветка цветущей сакуры, рассекаемая хвостом кометы); но, поскольку обе уже ушли из Элда, получилось убийство: первая стрела просто-напросто расщепила вторую, уже вонзившуюся между лопаток насильника! А что сейчас Янна, главное, где она?
В то время как некий Рыхля (заметим, не убивший и не попытавшийся убить никчемного подростка) набивал барахлом свой никчемный (вот как трубку табаком набивают, чтобы пустить на воздух) маршальский ранец, он вдруг ощутил некое беспокойство и прервал его набивание; в то время, как никчемная девочка-подросток после пережитого ею пробуждения и испытанного сразу же ужаса впервые глотнула воздух (как рыба, чей замороженный запах на ее рыбацких штанах) – как если бы рыба, оставшись без своей водяной атмосферы, вдруг сумела запеть – в это время или в то, но этот никчемный подросток из своей лачуги стал видеть сквозь стены! В то время – изменилось время.
– Уйти ото всего, что окружает
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке, искажает,
и нас и и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, – уйти, и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона, вдруг разглядеть вблизи…
И все-таки уйти, – как из руки
рука, – уйти, и поминай как звали,
уйти, – куда? – пели ушедшие стрелы, друг другу вторя и создавая древнерусское многоголосье, причем посредством еще ненаписанных строк немца Рильке; лучше не знать ничего, чем многое – наполовину, – вторили стрелы одна другой, причем посредством слов немца Ницше – потому-то и не рассекли друг друга напополам и ушли, и достигли, и вонзились между лопаток – уже там рассекая…
В это самое время (и внутри измененного времени) никчемная девочка-подросток глотнула (как та мороженая рыба) воздуха и – запела! Причем совершенно не вторя ни многоголосью, ни немцам. Причем ее зрение, ограниченное стенами лачуги, совершенно как эльф по незримым струнам земли и меридианам