вернули опять на парнишку, будто догнать. Федюк припустился. Они остановились, и он тоже. Он стал грозиться, кричать, и купецкие мальчуганы тоже.
– Аспиды! Ас-пи-ды! – орет Федюк, что есть в нем духу.
Кричат и купецкие ребята что-то в ответ… Митрий Агапыч надседается, орет, но уж издалече не разберешь…
– Озорные! – злится еще Федюк. – Были ли вы, дьяволята, нашинские, с деревни, измочалил бы всех троих.
Стал уже Федюк спускаться к оврагу – оглянулся снова на ребят брюховских. Нету их. Уж добежали, знать, домой.
А вместо них вышел из ворот усадьбы мужик и идет шибко: должно быть, купецкие детки выслали кого из своих батраков догнать да отдуть Федюка.
Припустился мальчуган рысью от мужика, перебежал мост и оглянулся на ту сторону… Кажись, это кто-то знакомый, шапка-то страсть мохнатая, да больно уж большущая. Очень знакома… Одна такая на всю деревню.
«Э-э, да то Софрон…» – узнал Федюк.
Софрон – свой мужик, с деревни, и Федюка ни в жизнь не тронет, хоть бы и просили его ребята купецкие. Добрый мужик, только куда пьет… Все пропил и так на улице живет, где случится, ночует, где покормят. Ну и плохо ничего не клади при нем. Мир уже собрался начальство просить его отписать куда-то далече.
Когда кому нужно состряпать какое дело опасливое, негожее, всегда зовут Софрона. Он и мастер на всякие такие дела, да и взять с него нечего, с голого. Все с рук и сходит, пока мир еще терпит. Был на него раз след, что лошадку свел и конокрадам передал, да улик не нашлось. А то бы уж улетел далеко.
Впрочем, пообещал ему мир, коли еще раз где конь пропадет, забить его до смерти. С тех пор не пропадало еще коней. Зато телок у одной бабы пропал. Не то волки утащили, не то Софроновых рук это дело. Впрочем, и волков страсть кругом. Отбою от них нету. Бывает, иной раз на деревне забегают ночью и собак таскают. Много они их пережрали. Прежде на деревне, сказывают, было до ста собак, а ныне трех десятков не наберешь. Прошлую зиму у Акима жеребенка утащил волк, да далеко не мог унесть, так по близости избы Авдотьиной зарезал и только половину сожрал. Всю дорогу и пригорок кровью полил серый зубоскал.
Федюк, узнав Софрона, обождал его, чтобы сказать про озорство купецких ребят. Может, Агап Силантьич узнает – не велит им.
«А то и вихры надерет аспидам! – думает Федюк. – То-то бы гоже».
– Эй! Федюша! Во ладно! – заорал Софрон, завидя парнишку, и руками замахал.
– Чего?
– Тебя-то мне и надыть! – кричит Софрон.
Подошел мужик и рад. Веселый, ухмыляется, а ничего, еще не пьян.
– Чего тебе? – говорит Федюк.
– Дело, паренек. Золотое дело. Подсоби. Шел было я к Макару. Да вот ты попался. Еще того лучше. Пятак наживешь, во какое дело.
– Каки у тебя пятаки?! – смеется Федюк.
– Сейчас издохнуть, пятак тебе дам. Одному, вишь, мне не покладно. А взять с собой некого. Своих ребят нету. С села не пойдут, а с вашей деревни некого. Глупы щенки. Хошь мне помочь? Пойдешь?
– Что ж… Почему не пойти…
– Матка, коли заругает, – плевать. Ты ее ведь не боишься. Она не драчлива. Холит тебя.
– Матка