время я намерен распространить еще миллион экземпляров моего план-проекта для всеобщего сведения.
Разговор продолжался; человек в сером поведал о духе благожелательности, который, с учетом тысячелетней надежды для человечества,[47] распространился во всех странах, – во многом так же, как дух прилежного земледельца, воодушевленный предстоящим посевным сезоном, проводит его по полям вокруг фермы. Доминантная нота, затронутая в его душе, продолжала вибрировать с неослабевающей силой. Он стал удивительно красноречивым, энергично жестикулировал и демонстрировал талант убеждения, способный сокрушить гранитные сердца.
Как ни странно, его слушатель, несмотря свойственное ему на необыкновенное добросердечие, оставался невосприимчивым к подобному красноречию, хотя и откликался на откровенные просьбы. Послушав еще несколько минут с благодушным недоверием, пока пароход швартовался у очередного причала, этот джентльмен с жалостливым и наполовину юмористическим выражением вложил в руки собеседника еще одну банкноту; он был милосердным до конца, даже к восторженным мечтам.
Глава 8. Милосердная дама
Если пьяница в трезвом состоянии являет собой мрачнейшего из смертных, то энтузиаст в припадке рассудительности становится гораздо менее оживленным. Скажем об этом без предубежденного отношения к его значительно расширившимся познаниям; ибо если душевный подъем был вершиной его безумия, то душевный упадок был крайней степенью его здравомыслия. Судя по всему, нечто подобное происходило с человеком в сером. Общество стимулировало его, одиночество навевало на него летаргию. Как и все закаленные одиночки, он не ощущал бодрящей уверенности в одиночестве, которое налетело на него, как морской бриз из безмерной пустоты. Иными словами, когда он остался наедине с собой, и ничто не могло разбередить его внутреннюю флегматичность, он неосознанно вернулся к своему прежнему облику, – к пассивному спокойствию, состоявшему из печального смирения и сдержанности.
Спустя короткое время он вяло направляется в дамский салон, словно тщится кого-то найти там, но, после нескольких разочарованных взглядов, обращенных в его сторону, опускается на диван с унылым и меланхолически утомленным видом.
На другом конце дивана сидит пухлая и приятная особа, чей вид намекает на то, что если у нее и есть какие-либо недостатки, это может быть все, что угодно, кроме ее превосходного сердца. Судя по ее сумеречному платью, – ни предрассветному, ни предзакатному, – она была вдовой, только что вышедшей из кокона своего траура. Смутно отрешенная, она в благоговейном забытьи смотрит на книгу, где ее палец указывает на XIII главу 1-го послания Коринфянам, к которой недавно обратилось ее внимание после сцены с увещеванием на грифельной доске немого пассажира.
Священная страница более не манит ее взор; но вечером, когда западные холмы озаряются сиянием заходящего солнца, ее задумчивое лицо хранит нежную легкость увещевания, хотя имя учителя уже забыто.
Между тем, лицо незнакомца вскоре привлекает ее взгляд, но не находит отклика. Книга, позабытая в