этого стала смотреть в окно. Когда окно превратилось в мозаику черных квадратов, я села. В доме было тихо. Хэнк куда-то ушел, родители в соседней комнате спали или смотрели разные программы – каждый на своем айпаде. Наступила полночь, а сон не шел.
Я спустилась вниз и села у открытого холодильника, расправляясь с остатками лапши. А когда встала и закрыла дверцу, что-то в окне привлекло мое внимание.
Там кто-то был. Кто-то сидел в траве у забора. Фигура на корточках рыла землю, потом выпрямилась, и я узнала маму. Она вытерла руки о джинсы и направилась к дому.
Какой-то инстинкт погнал меня через кухню к лестнице в подвал. Через щель в двери я смотрела, как она крадется к раковине. Стоя ко мне спиной, она вымыла руки, налила себе стакан воды, выпила, налила еще один. Все еще стоя ко мне спиной, опустила голову, закрыла лицо руками и всхлипнула. Всего один раз, сдавленно, в ладони.
Я стояла на верхней ступеньке; из подвала тянуло холодом, коленки дрожали от страха. Мама выпрямилась резко, как пружина. Когда она выходила из кухни, ее лицо было полно решимости, глаза – свинцово-голубыми. Я ждала за дверью подвала, пока не убедилась, что она ушла.
Во дворе пахло подгнившей дичкой, влажным розмарином и терпкой землей – мама покупала землю мешками. Я взяла лопатку, лежавшую рядом со свернутым шлангом, и провела ею по грядке с мятой, где днем, на солнце, роились мухи величиной с фалангу большого пальца. Отыскав участок со свежевскопанной землей, я начала копать.
На глубине сантиметров десять лопатка наткнулась на металл. Вскоре я раскопала банку с завинчивающейся крышкой, зарытую вертикально; она была пустая, лишь на дне плескалась мутная жижа. Я поднесла ее к лунному свету. Земля, сухие травы и кровь, довольно много; я определила, что это кровь, по каплям, приставшим к стеклу. Еще там был осколок зеркала и маленький бумажный свиток.
Я разглядывала содержимое банки, держа ее на вытянутых руках и слушая стук своего сердца. Затем поставила банку обратно, забросала землей и утрамбовала; грядка выглядела так же, как до моего прихода.
Из сада я пошла сразу в душ. Что бы сказала мама, если бы вышла из комнаты и увидела мои грязные колени, пальцы с землей под ногтями?
Я слишком часто дышала; перед глазами плясали мушки, голову словно накачали гелием. Но я не боялась: увидев содержимое раскопанной банки, я ничуть не испугалась. Кто-то другой, обнаружив такую вещь, ужаснулся бы или растерялся. Но я – нет. Моя находка вполне соответствовала другим мрачным подозрениям; скрюченным пальцам, выставленным перед собой, кроличьему зубу в ладони – а я не сомневалась, что это был кроличий зуб.
Я ощутила покой. Словно внутри меня разлилось озерцо черной воды, покрывшееся сверкающим льдом. Подо льдом таились вопросы, которые проще было не задавать, и тайны, которые я не хотела ворошить. Всю свою жизнь я не трогала эту стоячую воду, и она загустевала, оседая на дно. Но сейчас подо льдом что-то всколыхнулось. Зашевелилось, и лед треснул, надломился.
«Ты такая невозмутимая, – сказал однажды Нейт. – Тебя как будто ничего не волнует».
«Милая, это на тебя совсем не похоже», –