церковнослужитель, – создавалось впечатление, что он почему-то крадется, вернее, что его кто-то преследует и что он чем-то удручен. Он беспрестанно оглядывался и нервно вздрагивал, словно ждал, что вот-вот в него вцепится враг.
Англичанин никак не мог определить, считать ли его человеком, одержимым навязчивой идеей или чувством вины, либо мужем, находящимся под башмаком невыносимой жены. Оценив вероятность обоих предположений, англичанин пришел к выводу, что последнее более правдоподобно; тем не менее казалось, что существует более грозный враг, чем сварливая жена.
Но вскоре англичанин (назовем его Деннистоун) настолько был поглощен своим занятием – записыванием и фотографированием, – что мог кидать взгляды на ризничего лишь мельком.
И когда бы он не бросал на него взор, тот постоянно находился неподалеку, то стоял, прислонившись спиной к стене, то сидел на одном из великолепных кресел. Вскоре Деннистоун стал беспокоиться. Сначала ему казалось, что он оторвал старика от его dejeuner[2], потом он начал подозревать, что с ним ведут себя так, будто он собирается улизнуть с посохом из слоновой кости, принадлежавшим святому Бертрану, или похитить пыльное чучело крокодила, что висело над купелью. Раздражение охватило Деннистоуна.
– Не хотите ли вы пойти домой? – наконец не выдержал он. – Я вполне могу справиться один; если желаете, можете меня запереть. Мне понадобится по крайней мере еще два часа, а вы, должно быть, замерзли?
– Святые небеса! – воскликнул человечек, которого, казалось, охватил необъяснимый ужас от подобного предположения. – О таком даже на минуту подумать немыслимо. Оставить мсье в церкви одного? Нет, нет; два ли, три часа – мне все равно. Я уже позавтракал, и мне вовсе не холодно, благодарю за любезность, мсье.
«Ну что ж, мой малыш, – молвил про себя Денни-стоун, – тебя предупредили – за последствия придется отвечать самому».
По истечении двух часов кресла, огромный полуразрушенный орган, занавес хоров – дар епископа Жана де Молеона, осколки стекла, остатки гобеленов и предметы, хранящиеся в сокровищнице, были тщательно изучены. Ризничий продолжал следовать за Деннистоуном по пятам, время от времени резко оглядываясь, словно его кто-то жалил. И тут один из необычных звуков, время от времени раздававшихся в пустом здании, резанул слух Деннистоуна. Странные звуки бывают порой.
– Внезапно, – рассказывал мне Деннистоун, – мне послышался – в чем могу поклясться – тоненький металлический смех, который шел из высокой башни. Я вопросительно поглядел на моего ризничего. Губы у того побелели. «Это он… это… никого нет. Дверь заперта», – все, что он сказал, и мы целую минуту глядели друг на друга.
Еще один небольшой инцидент крайне поразил Деннистоуна. Он рассматривал большую потемневшую картину за алтарем – она изображала деяния святого Бертрана. На ней почти ничего было невозможно различить, но под ней была надпись на латинском, которая гласила:
Qualiter S. Bertrandus liberavit hominem quem dialbolus diu volebat strangulare.
(Как