он изучил обычаи народов, среди которых ему приходится жить, и старается не нарушать мирного равновесия, уважая чужие традиции» (с. 3).
Добавлю и я еще из сравнительных сопоставлений Максима Максимыча: «Вы черкешенок не знаете… Это совсем не то, что грузинки или закавказские татары, совсем не то». Но частные похвалы все равно опрокидываются обобщениями: «Уж эта мне Азия! что люди, что речки – никак нельзя положиться!»; «Помилуйте! да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и не нужно, а все украдет… уж в этом прошу их извинить!»
Так что и Н. А. Логунова вынуждена зафиксировать: «Действительность оказалась намного прозаичнее литературно-романтического Кавказа» (с. 2).
Записывающий офицер пробует прибегнуть к умиротворяющему обобщению, но оно не очень убедительно: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения». Суждение рассказчика о способности русских применяться к обычаям народов, среди которых живут, находит подтверждение – и это не делает им чести. О Казбиче (у которого «рожа была самая разбойничья») Максим Максимыч говорит: «Бывало, он приводил к нам в крепость баранов и продавал дешево, только никогда не торговался: что запросит, давай, – хоть зарежь, не уступит». Откуда бараны? Что ли отарами он владеет? Ничуть, добывает разбойничьим способом. У него не дознаются, откуда баранов берет, покупают, благо дешево.
Максим Максимыч вроде бы предстает знатоком кавказских этносов, но он же показывает безразличие к точности наименований. Бэла последовательно именуется черкешенкой («Как только я проведал, что черкешенка у Григорья Александровича…» и т. п.). О нескольких женщинах, лица которых русские успели рассмотреть в ауле, Печорин отзывается: «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках». Но про отца Бэлы говорится иное: «Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин». То же – о брате Бэлы Азамате: «Засверкали глазенки у татарчонка…». Для ухода за Бэлой Печорин нанял духанщицу, которая «знает по-татарски», сам «учился по-татарски, и она (Бэла) начинала понимать по-нашему».
Тут любопытно: мы видим Печорина на первом общении с аборигенами на свадьбе дочери князя – а он ведет себя подобающим образом: в ответ на «комплимент» Бэлы «встал, поклонился ей, приложил руку ко лбу и сердцу и просил меня отвечать ей…»
Максим Максимыч похваливает татар за то, что они непьющие, – тут другой обычай: «да вот хоть черкесы… как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка». Случай на свадьбе у князя подтверждает это обыкновение. Возможно, тут сказывается обыкновение