завёрнутая в пуховые платки, словно мумия, хмуро велела:
– Заходь.
Через несколько минут я сидел на краешке протёртого кресла и, держа в руке чашку с плесневелым чаем, терпеливо ждал, пока Борина мать заговорит.
– Вчера похоронила, – наконец выдавила она, глядя в сторону. – Самоубийц не отпевают. Батюшкам, поди, виднее, кому наверху рады, а кому – нет.
– Мне бы узнать, кто эти люди, – я протянул список. – Какие-то Борины друзья, знакомые? Зачем он их рисовал?
– Сородичи, – старуха неприятно усмехнулась. – По несчастью. А рисовать – да, умел. Хорошо получалось. Только вот я отговорила. Конец восьмидесятых был, я сказала, какие щас картинки калякать – на завод, мол, иди. А что? – она вдруг взвилась, впилась в меня двумя колючками глаз. – Не права?! Не надо было? Думаешь, я виновата, да?! Я?!
– Да нет, что вы? Почему? С чего вы взяли? Я…
– Я, я, – противно передразнила старуха. Она подошла к окну и отдёрнула штору, демонстрируя сырые почерневшие обои. – Видишь плесень, да? А чуешь? Нет, не чуешь. Вот то-то! Уже ничего ты не чуешь. Ты теперь как они.
Приблизившись, старуха ткнула костлявым пальцем вначале в листок с фамилиями, потом мне в переносицу. От неожиданности я отпрянул, облился чаем и чуть не завалился вместе с креслом, вскочил на ноги.
– Взялись за тебя. Как за сыночка моего. Крепко взялись. Оно только с виду дымок, а хватка-то железная. Всё заберёт, жди! Боречка ждать не стал. Рисовать он хотел. Только этим и жил. Цветов уж не различал, а всё рисовал. И не дал это забрать.
Она наступала и наступала, выставив из-под платков палец и страшно тараща глаза, а я пятился, пятился, пока не оказался на лестничной клетке.
– Ты уж сам решай, – добавила старуха, прежде чем захлопнуть дверь. – Самоубийц не отпевают.
А я так и остался стоять на лестнице – в совершенном смятении и с чашкой плесневелого чая.
В воскресенье я решил навестить родителей и поехал на кладбище. В воздухе сегодня висел туман. Густой, промозглый, колючий, какой бывает только осенью. В тумане всё выглядит иначе – что-то размывается, что-то, наоборот, подчёркивается. Вот и кладбище казалось каким-то другим, чем обычно. Не просто местом памяти и скорби, а порталом на тот свет – зашёл в туман, постоял немного, присел у могил и сам того не заметил, как очутился по ту сторону.
Людей, несмотря на выходной день, было немного, а те, что встречались, походили скорее на тени или силуэты. Тёмные силуэты в белой пелене. Будто они… Нет, не встали из могил, а скорее уже умерли, но ещё не легли. То ли места пока не нашлось, то ли по чьему-то капризу этим мертвецам ещё позволялось ходить. Вот они и бродили по кладбищу неприкаянные среди своих уже обустроившихся сородичей.
Я долго сидел на корточках, машинально читая на могильной плите две фамилии, два имени, два отчества, два года рождения и один год смерти. Очень долго сидел, даже ноги затекли, потом наконец произнёс:
– Привет, пап. Привет, мам.
Забавно, что больше всего боишься сфальшивить, говоря с теми, кого уже нет. Именно им