в уплату за дом в Форгейте… госпоже Перл, которая подарила его с таким условием… по договору…
– Да, – сказал Радульфус. – Я знаю. И что же?
– Отец мой, я пришел просить, чтобы меня освободили от этой обязанности. Трижды я относил розу, как сказано в договоре, и с каждым годом это все труднее для меня. Не посылайте меня снова! Снимите с меня это бремя, прежде чем я погибну! Это больше, чем я могу вынести! – Эльюрик сильно дрожал, ему было трудно говорить. Поток слов извергался из его уст какими-то болезненными толчками, словно струи крови из раны. – Отец мой, видеть ее, слышать ее – му́ка для меня. Быть с ней в одной комнате – смертельная боль. Я молился, я соблюдал пост, умолял Бога и святых освободить меня, но никакие молитвы, никакое умерщвление плоти не могут избавить меня от этой непрошеной любви.
После того как было произнесено последнее слово, аббат Радульфус некоторое время сидел молча, выражение его лица не изменилось, только в глубоко посаженных глазах блеснуло больше внимания.
– Любовь сама по себе не греховна, – осторожно промолвил он наконец. – Она не может быть грехом, хотя способна ввести в искушение. Было ли когда-нибудь сказано хоть одно слово об этой необычной привязанности между тобой и этой женщиной, был ли какой-нибудь жест или взгляд, который нарушил бы данный тобой обет или оскорбил ее достоинство?
– Нет! Нет, отец мой, никогда! Никогда ни одного слова, кроме слов учтивого приветствия, и прощания, и благословения, положенного такой благодетельнице. Ничего дурного не было ни сделано, ни сказано, преступно только мое сердце. Она ничего не знает о моих му́ках, она не думает и никогда не будет думать обо мне иначе, как только о посланце нашей обители. Сохрани Боже, чтобы она когда-нибудь узнала о моих страданиях, ведь она безупречно чиста. Не только ради моего блага, но и ради нее я умоляю освободить меня от необходимости снова видеть ее. Такая боль, какую я испытываю, может смутить ее и огорчить, даже если она не поймет, чем вызваны мои муки. Ни в коем случае я не хочу причинить ей горе.
Аббат Радульфус резко поднялся с кресла, а Эльюрик, лишенный последних сил исповедью и убежденный в собственной виновности, рухнул на колени и обхватил голову руками, ожидая приговора. Однако аббат лишь отвернулся к окну и постоял немного, глядя на залитый вечерним солнцем мир, на садик, где в изобилии набухали бутоны его роз.
«Слава Богу, больше не будет малолетних послушников, не придется печалиться об их судьбе, – подумал аббат. – Не будут вынимать младенцев из колыбели и растить так, чтобы они не знали ни самого вида женщин, ни звука их голоса, обкрадывая тем самым ребенка, лишая его общения с половиною Божьих созданий. Как можно ожидать, что потом эти дети справятся с чувствами, которые им чужды и которые пугают их, мысль о которых преследует их, как страшный дракон? Рано или поздно им на пути встретится женщина, и окажется, что она наводит на них ужас, как армия врага, идущая в наступление с развернутыми знаменами, а искалеченные с детства люди, безоружные