В последние недели я приходил к нему почти через день, и Мамлеев был неизменно бодр и даже весел. Когда уже оставалось совсем немного, он сказал мне, как смертельно раненный герой: «Я сделал все, что мог». Сидя на кровати, он бронзово видел сквозь стены.
Он знал, что он останется в истории. Учиться надо у Мамлеева силе духа. Это был бронзовый дух бронзового века.
Я никогда не рассказывал и еще об одном его подарке мне, уже после смерти. Но я должен рассказать. Когда он умер, когда его уже не стало, и когда не прошло еще сорока дней, Мамлеев сделал мне еще один подарок. Я вообще-то мало верю в разный там оккультизм. Но при всей трезвости ума сообщу. На исходе этих сорока дней я заканчивал свой роман. Герой и героиня должны были встретиться. По форме же, в которой роман развивался, это было никак невозможно. И это было бы вранье, если бы я в тех же энергийных формах дописал бы и финальную часть, где герои, подчеркиваю, должны были встретиться. Я пробовал и так, и сяк, и все получалась фальшь… Я сидел за письменным столом, и смотрел в окно, и вдруг вспомнил, что он говорил, как рассказывал однажды: он шел по улице, и вдруг осознал, что все вокруг – не более, чем одеяло, которое нужно просто приподнять, чтобы обнажилась истинная суть вещей. И я приподнял… Я знаю, что Мамлеев, конечно, порадовался бы за мой роман. За открытое в концовке пространство, где я догадался, а он мне помог догадаться, – конечно, он, кто же еще, – как возможна встреча героев, когда уже кажется, что она невозможна.
Как бы я хотел посидеть сейчас с Юрием Витальевичем, потолковать. Подумать только – одиннадцатого декабря этого года Мамлееву исполнилось бы уже девяносто лет. Кто, как не он должен был бы жить долго? Мамлеев был единственный патриарх.
Неестественный отбор – нелегкое предстояние
«Новый Свет», № 1, 2021
Мы живем в эпоху не Эсхила, а Пиара. Справедливости больше нет, но разговоры о чем-то подобном остаются. Справедливость имеет отношение к закону. Регулируют же социальные процессы в основном правила, они запрещают одно, разрешают другое, ограничивают или поощряют третье. В постмодернистские времена законы окончательно теряют свой онтологический статус, и правила подменяют собою закон. Субъект же, черпающий свое основание в онтологии, подменяется той или иной субъективностью. Слова описывают уже не реальность, а сами себя. «Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным», – говорит пословица.
Цензура претендует на закон. Человек становится человеком, что-то себе запрещая, а что-то позволяя. Однако, в наши времена она превращается в полный произвол. Говорить о запретах со стороны государственных органов – в отношении литературы – повторять банальности. Гораздо интереснее обратить взгляд на цензуру внутри литературного процесса, который сегодня откровенно сводится к процессу премиальному и куда все больше проникает капитал и олигархические правила игры. Схемы опять же до банальности просты – публикация в толстом журнале или в крупном