время отпускала боль и можно было жить только с этим голосом в обнимку. Сашка отворачивался к стене, ковырял пальцем зелёную краску, слушал голос внутри себя, и засыпал.
А вскоре его стали водить на процедуры. Пышнотелая врачиха с круглым зеркальным блином на колпаке, сильной рукой запрокидывала Сашке голову и через нос вводила тонкий металлический стержень, на конце которого пристраивали шприц. Сашке на бумажке написали, что нужно беспрестанно говорить «ку-ку, ку-ку, ку-ку…», пока через стержень вливали тёплую жидкость. Через месяц слух стал восстанавливаться, но всё равно всё слышалось, как через трубу. Немного помогли процедуры-вдувалки – когда та же врачиха приставляла к уху какой-то аппарат и требовала произносить теперь уже не «ку-ку», а «па-ра-ход», и на «ход» вдувала в ухо воздух. Сашка, что есть сил, терпел боль. Но в компенсацию своим неудобствам стырил из кабинета блокнот и ручку. Две исписанные непонятным почерком страницы вырвал и выбросил, а на остальных рисовал сражения кораблей и самолётов.
Днём Сашка обычно, забравшись в угол кровати, поджав ноги, выводил рисунок очередного боя. Когда он увлекался – его сражения начинали громко жужжать, рычать, греметь, взрываться, рушиться. Сашка, подобно утке, вытягивал верхнюю губу и, сквозь сцепленные зубы вырывалось: – Ввж-ж…
Соседи по палате терпели Сашку с трудом, но у каждого были свои причуды, поэтому заточение в виде принудительного лечения делило сожительские условия поровну на всех.
Сосед слева был совсем нежилец. Его постоянно мучил кашель, особенно если он засыпал на спине. Приступы кашля длились долго, надрывно и нудно. Если больной «заходился» до синевы, приходили санитар и медбрат, ставили совсем ослабленному соседу укол, и тот вскоре успокаивался. Но это был самый приятный исход. Если же кашель раздирал стены палаты ночью – медбрат и санитар спали в процедурном кабинете, и их мог поднять только приход дежурного врача из соседнего отделения.
Тучный сосед справа ворочался на скрипящей растянутыми пружинами кровати, потом с трудом усаживался на провисшей под грузом собственной туши сетке, вперившись злым взглядом куда-то вглубь палаты. Но глубь палаты не обращала ни на кого внимания, кашляя и хрипя, или жужжа крыльями Сашкиных самолётов.
А потом Сашку отпустили. Сколько прошло времени – год или пять, Сашка не знал. Он стоял около ворот больницы в какой-то странной одежде – в высоких ботинках на шнуровке, широких и коротких джинсах, подвязанных в поясе бинтом, вязаной кофте с широким воротом, и в чёрном выцветшем, не по размеру огромном плаще без пуговиц. Полы плаща почти тащились по земле. Но без плаща было бы холодно – уже март на дворе, но погода ещё не баловала теплом. Ему собрали с собой немного вещей на сменку и продуктов. Сердобольная нянечка положила в пакетик три крашеных яичка и булочку с изюмом – остатки накануне прошедшей пасхи. Она же и вязаную кофту надела на Сашку, приговаривая:
– Одёжа-то собсем хлипкая. Ты не смотри, что кофта женская, зато