отец чуть не забил Ибрагима до смерти. Помешала тётя со стороны мамы. Женщина вбежала в комнату и подняла крик. Пришли все. Если бы не она, возможно, он не сидел бы здесь и не угощал бы меня кофе.
Сейчас отца больше нет: авария на дороге. В тот день он остановился на обочине, чтобы купить что-то. Затем сел за руль. Но сзади его подбила какая-то машина. Эта машина уехала, водитель не оказал помощь.
Когда у Ибрагима будут дети, он никогда не будет тыкать в них сигаретой! Ни при каких обстоятельствах! Если его сын будет курить, он попробует сначала поговорить с ним о вреде курения. И бить своих детей он не будет!
А ещё он никогда не будет курить. И громко говорить по телефону. И будет коротко стричь волосы: стыдно ходить с такими кудрями! И пусть никто здесь не считает его таким, как все, кто приезжает сюда из Африки!
Через два месяца я встретила Ибрагима недалеко от университета. Он шёл, расстегнув куртку и держал дымящую сигарету. У него с лица не сходила улыбка. Он курил. Он походил на школьника, который, вместо занятий у репетитора, сбежал куда-то с компанией, а деньги потратил на чипсы. Ибрагим поздоровался со мной, добродушно обняв меня за плечи, и затянулся.
***
С детства мамина тяга к другим странам казалась мне чем-то естественным. Мама водила меня на семинары, которые вёл кто-то из атташе по культуре Франции. «Это кусочек Франции», – говорила она про книжку, подаренную самой Катрин из города Бордо. Услышав где-то мелодию на испанском или французском, она останавливалась. В её глазах появлялась особая грусть: когда далёкое кажется родным, а здесь ты как на чужбине. Я невольно разделяла это, но затем вся эта ностальгия по неизведанным далям стала меня раздражать.
Я хотела изжить в себе эту тягу к другим странам и пыталась доказать самой себе, что это не для меня. Но сейчас меня саму стала одолевать тоска по иностранной речи и новым пейзажам. Мне стало невыносимо грустно, если рядом не говорили на других языках. Нам с мамой обеим казалось, что испанский или французский – давно забытые отголоски как будто бы нашей утраченной родины. А здесь всё вынужденное, здесь мы – иностранки. В ту ночь мне плохо спалось. В бабушкиной комнате – тихо. Это до сих пор не привычно.
Деревянное окно – прохладное. Солнце – ещё такое неяркое. Сколько сейчас: девять утра? Часы показываю минут 20 девятого. Я спала четыре часа, 50 минут, но больше не хочется.
Луч упал на этажерку, осветив польские словари, испанский разговорник и лик Богородицы. Чугунная, чёрная этажерка с изящными столбиками, словно вздыхает. Надо убрать пыль – вот тут.
Из-под каких-то журналов выпадает книга. "Théâtre choisi: Molière". 1834, France, Paris. Это пьесы Мольера на французском! Как пахнут страницы!
Откуда у нас дома книга из Парижа? Что-то выпорхнуло из неё и скользнуло на пол. Цветок, который напоминает флюгер. Крупные белые лепестки с розовыми краями и ярко-желтым центром. Это магнолия? Но почему такая яркая? Да и магнолия ядовита, кто будет класть её в книгу? Нет, магнолия выглядит совсем иначе.
Ах, да, мама рассказывала, откуда у нас появилась эта книга. Эта книга была в селе, где