не справилась с истрепанными краями. Кроме того, гость был вооружен тростью с огромным узлом на конце, утяжеленным орнаментом из множества гвоздиков.
Луицци невольно отступил, подленькая и свирепая улыбка исказила черты появившегося перед ним существа.
– Злоупотребляешь, Луицци, – прохрипело оно. – Я же тебе сказал: через неделю, а ты опять зовешь меня; короче – ты не узнаешь ничего нового о маркизе и купчихе раньше назначенного срока.
– Но я хотел поговорить с тобой вовсе не о них.
– А о ком же еще?
– Мне необходимо знать историю капитана Феликса и этого Ланнуа; почему брат госпожи Бюре с таким ожесточением преследует его?
– Ну ладно, завтра.
– Нет! Сейчас же.
– Луицци, я бы посоветовал тебе принимать мои сообщения тогда, когда я считаю нужным; не вынуждай меня рассказывать тебе то, что завтра ты и не захочешь знать. Не все секреты так легко скрывать, как секрет госпожи Бюре. У тебя есть еще совесть; остерегись – она может подвести тебя.
– Если нужно – совесть промолчит; и госпожа Бюре яркий тому пример.
– А кстати, что ты о ней теперь думаешь?
– Фанатичное самолюбие толкнуло ее на преступление.
– Да нет, ею двигало весьма низкое и презренное чувство.
– И какое же?
– Страх.
– Страх? Страх! Сначала ты вывел меня из заблуждений насчет ее добродетели, а теперь лишаешь последних иллюзий насчет ее преступления! Ты что, намерен демонстрировать мне только безобразные стороны жизни?
– Я показываю тебе истину, как она есть.
– Так неужто госпожа Бюре пошла на злодеяние из страха?
– Да-да, из того самого страха, что не позволил тебе проронить лишнее слово перед женщиной, так прекрасно умеющей обеспечить молчание тех, кто может ее скомпрометировать; из того же самого страха, который заставил тебя так резво ретироваться после встречи с капитаном около его домика.
– Слышишь ты, нечисть! – возмутился барон. – Я вовсе не трус и не раз доказывал это!
– Да, ты бравый француз, но не более того; я знаю, тебя не смутит шпага и пистолет на дуэли, не заставят отступить пушечные ядра на поле боя. Но ты, как и большинство тебе подобных, будешь дрожать перед тысячью других опасностей. Да, ты не боишься скорой смерти при ярком свете дня; но мужества для медленного угасания в безвестности, для каждодневных страданий, но смелости, что позволяет заснуть в разверстой могиле, которая в любой момент может захлопнуться, – такого мужества и смелости тебе еще занимать и занимать.
– А кто посмеет ими похвастаться?
– Может быть, те, кому недостает отваги, подобной твоей.
– Какой-нибудь фанатичный священник…
– Или любящее дитя. Вера и любовь – две великие страсти, данные человеку от рождения.
– Я тебя звал не ради философии, но ради истории…
– Завтра.
– Нет, немедленно; я хочу