даже. Шхуна обогнула угрюмые скалистые берега Мурмана, слева по борту потянулась суровая земля фьордов. Порою ветер отчаянно свежел, и холодная свинцовая зыбь вскипала барашками, предвещая бурю, однако мрачные знамения так и не исполнились. А после, когда «Одинокая звезда» спустилась ближе к южным широтам, команда и вовсе забыла о знобком дыхании студёных морей – близились английские берега.
Фёдора океан успокаивал, приводя в равновесие «зыбкого сердца весы». Все предки, считай, с морем дружны были – варяги, новгородцы, ушкуйники‑безобразники, передавшие Чуге свой буйный нрав. Ещё дед Фёдора успел‑таки волны на подлинной лодье побороздить – крепкой, ладной посудинке о трёх мачтах, пока вовсе поморов не прижали. А море осталось – холодное, суровое, жестокое. И в лад ему крепчал дух гордых наследников Господина Великого Новгорода. Одни, как Ломоносов, свою тропу в науках торили, другие, как купцы Строгановы, великого богатства и чести добивались, в графы выходили, а третьи, как Чуга, на чужбину подавались, счастья искать…
Отстояв своё у штурвала, помор примостился на полубаке, удобно устроившись на бухте манильского троса. Натянутый стаксель19 прикрывал его, как зонтиком, а вытянутый вперёд бушприт словно грозил горизонту, повторяя мерные качания шхуны, чей нос валко проседал, вспенивая расходившиеся буруны, и вздыбливался снова.
Океан расходился во все стороны, покатые валы плавно вздымались и опадали – Атлантика словно дышала, свободно и шумно, разнося извечные запахи соли и йода. Пугливую душу страшил распахивавшийся простор, а вот помора наполнял трудно передаваемым ощущением бескрайности зримого мира. Где ещё на белом свете сыщешь такую же неохватность пространства и огромное, необозримое небо над головой? Разве что в степи, но там иное. Когда травы колышутся вокруг, клонясь широкими разливами под вольным ветром, то, будь ты конный али пеший, всё одно в уме держишь понятие – земля под ногами. Суша. Твердь.
А в море, хошь не хошь, смиряешься с мыслью о том, что под тонкой скорлупкой днища корабля – бездна, тёмная, солёная пучина, невесть каких гадов и чудищ скрывающая…
Под фока‑гик, поскрипывавший на ветру, поднырнул Флэган, удерживая рукой свою шляпу, и дружески, по‑свойски улыбнулся помору.
– Привет, – сказал он, усаживаясь рядом на выщербленную ступеньку трапа.
– Здорово, – буркнул Фёдор, не привыкший к бесцеремонности американцев. Хрен поймёшь, что у них шло от ощущения внутренней свободы, а что от агрессивного желания выставить свою независимость напоказ. Гражданин США словно бросал вызов всему свету: «А ну‑ка, отними у меня волю! Попробуй только!»
Усмехнувшись, Чуга метнул взгляд на трепыхавшийся флаг, полосатый как матрас, краплённый тридцатью шестью звёздочками.20 Уж больно много воли взяли…
– Слышь? – сказал он. – Объясни мне одну вещь…
– Хоть две! – ухмыльнулся Бойд.
– Что это такое – Запад ваш? Марьяна его по‑разному кличет – то Дальним, то Диким…
– Марьяна? –