до конца и перестанет литься русская кровь… Но потом, когда оружия ни у кого не останется, он верил, что хама можно будет задавить своим интеллектом, ученостью, здравым смыслом, в конце концов.
Когда он робко попытался намекнуть в офицерской компании про свою теорию, – его засмеяли: «А куда же вы денете чистки? Вы что-нибудь слышали, господин Сабуров, об физическом устранении всех неугодных? О подвалах, под завязку забитых контрой? О новых могилах, вырастающих за одну ночь на пустырях и задворках рядом с городами?»
Сабуров больше никогда и ни с кем не говорил об этом, но продолжал лелеять в сердце свою утопию.
И германскую войну он все же любил. Отчетливо вспоминая некоторые эпизоды, он понимал это день ото дня уверенней и крепче. Ему не забыть, как отбил их эскадрон однажды несколько десятков латышей, угоняемых немцами в плен. Немцы покидали занятый ими клочок земли, выжигали деревню, уводили с собой скот, женщин, детей и стариков. Сабуров думал тогда после боя: «Я и мои сотоварищи, как былинные богатыри во времена Новгородской республики. Тогда псы-рыцари из Ливонского ордена грабили псковское и ижорское пограничье, тоже угоняли население в рабство, жгли и терзали эту землю. Ничего за полтысячи лет не изменилось, только оружие. Хотя нет, и оно такое же. Сидел вот так же новгородский стольник на камне, чистил пучком травы свой клинок от крови, правил оселком зазубрины на лезвии… Черт, а здорово разлетелась голова у того улана, даже каскетка его не спасла. А вот эта зазубрина осталась от встречи с его палашом, этот заусенец от пики, я точно помню, как принял ее на самый кончик шашки, еще немного – и промахнулся бы, а она влетела бы мне в грудь».
В таких подробностях Сабуров помнил свои стычки не всегда. Поначалу, когда бой кончался, он не мог сказать себе: что делал, как поступал и куда бежал. Потом ему объяснил один кавалерист его эскадрона – простой мужик, взятый по мобилизации из Олонецкого края: «Нам память дырявой на то и дадена, чтоб все плохое забывать. А иначе голова лопнет от злодейства, которое мы на земле творим». Но постепенно Сабуров и его сознание стали обрастать твердым натоптышем, он запоминал бои и особенно рукопашные схватки, мог вспомнить мельчайшие подробности убитого им врага, вроде цвета глаз или маленькой родинки у него под нижней губой. Люди, отправленные на тот свет его рукой, не приходили к нему в страшных снах, не маячили помимо его воли перед глазами, он просто мог вспомнить их, всех и каждого, если ему этого хотелось.
Сабуров перенес привычку запоминать врага в лицо и на эту войну. Количество убитых им красных приближалось к цифре сраженных Сабуровым немцев, и он придумал свое индивидуальное суеверие: как только эти цифры сравняются – именно в тот момент и кончится война. Результат, как мы уже знаем, его не интересовал.
Он не верил человеку, которого нынче утром он выручил от гибели или взял в плен (смотря как глянуть), что ехал сейчас бок о бок с ним. Но и выводить на чистую воду этого человека у Сабурова не было особого рвения, хотя он и заготовил на вечер один