купила, а остальное протусила с курицами щипаным своими. Крутит тебя, дурака. Феденьку целый день взаперти держала, пить-есть не давала, гадина.
Никита сел на стул. Потряс головой.
– Муррр, мурр, муррррр, уууу, – мурчал-подвывал, ел с аппетитом кот.
Никита потряс головой, посмотрел на кота, тот ел себе спокойно, правда, подвывая от удовольствия.
– Лапы затекли, я как вцепился в её платье, это блестючее, так и висел, кое-как отодрал, когти-то.
Она тебя крутить будет на платье новое, не поддавайся. И вообще, гони её, разве это хозяйка? Это блоха какая-то, тьфу на неё. Выгони, хозяин, мы себе лучше найдём.
– Федь, Федя, ты со мной разговариваешь, что ли?
– Я, кто ещё-то… Ой, хозяин, ты что, меня слышишь?
Кот прижал уши и, повернувшись в сторону Никиты, печально поведал:
– Ты это, извини, брат, я не хотел, платье-то. Каринка первая начала войну, ненавидит меня…
Никита упал в обморок.
– О, барин, долго спал-почивал.
Он опять стоял на том же самом лугу, только уже стояли скошенные стожки.
– Евдоким?
– Оя, я, я, барин.
Аль не признал. Ну что барин, идём потрапезничаем, Марьяна снеди принесла. Матушка сегодня хлеба пекла, ты же знаешь, какие ковриги хлеба печёт матушка…
Евдоким кивнул в сторону сена.
– Идём, там, под копёшкой, поваляемся, пополдничаем, да мож, думаю, скупнуться, а, барин?
Никита только кивнул головой.
«Видимо я сошёл с ума, у меня раздвоение личности. Ну всё. Это всё объясняет. А как иначе, луг этот, Евдоким, говорящий Фёдор, это всё, конец…»
– Ну чё, барин, идёшь?
– Угу.
Никита подошёл к копёшке, как назвал её Евдоким, к нему спиной сидела… девушка. В нарядном сарафане, в белой рубашке, по рукавам вышивка, коса толстая, по всей спине, как змея вьётся.
Повернулась, и Никита пропал. Это ж надо, такую красоту матушка-природа сотворила, а, вернее, его подсознание.
Глаза вот что небо, – синие, бездонные; ресницы пушистые, длинные, до бровей достают, брови тёмные, ровные, кожа чистая, губы-ягодки.
– Здравствуй, барин, – соскочила. Босые крепкие ножки мелькнули и скрылись под сарафаном. Стоит, в землю смотрит, краснеет, кончик косы тоненькими пальчиками теребит, как с картины.
– Здравствуй… Марьяша.
Вскинула голову, улыбнулась, белые зубки-жемчужинки показала.
Стоит Никита, млеет от красоты такой.
Евдоким подошёл.
– Ну что, прими, Господи, молитву нашу за хлеб, за соль, за пищу нашу, Аминь.
– Аминь.
– Аминь…
Принялись за еду. Такого вкусного хлеба и молока с картошкой не ел Никита никогда.
– Искупаемся?
– А то.
Собрала Марьяна остатки трапезы, завязала в узелок, подхватила подол сарафана и ну бежать, показывая свои ножки до самой икры.
– Беги, барин, мне за ей не угнаться, пуще лисицы бежит…
Бежит Никита, что есть силы бежит, а проказница манит, хохочет, коса туда-сюда, прибежала к воде, узелок кинула, сарафан через голову стянула и в воду в рубахе