уальной издательской системе Ridero
1. Крот
Никто теперь толком не знает, с чего пошло это прозвище, Жёваный крот. Говорили, что перешло оно ему по наследству, что и батю точно всю жизнь звали Кротом, кто-то утверждал, что вроде как именовался тот уже и Жёваным; другие не особо уверенно рассказывали, что сам он в детстве боронил огород снятой со свекловичного культиватора одной «танкеткой» и ненароком закатал этими шипастыми звёздочками бедного кротика. Ну, и конечно, нельзя было не отметить просто внешнего сходства – что и сам он, Валерка, с детства был щупленький, как будто подслеповатый.
Кажется, никому, даже и мне, не приходили в голову филологические штудии, что сочный, энергичный оборот прозвища – не что иное, как заменитель чего-то куда более матерного. Или само собой это разумелось, но как бы неосознанно, не знаю. Прозвища в селе – как прозвища индейцев: подмечают свойства, передаются по наследству. Только у них серьёзные, романтические, а у нас всё с подколками, кругом сатира.
В историях всех этих деревенских, в сельском народном сознании, если вглядеться, наверно, и на нашей памяти, как почти и встарь, не готовые шаблоны царствуют, а чудится чуть ли не в любом рассказе нечто легендарное, почти эпическое, и мифы эти по-прежнему живут – о них-то мы речь и поведём.
Герои, их истории и легенды – то, что я и сам видел, ведь в деревне с пелёнок все всех знают как облупленных, как плетень всё сплетено, ничья история не пройдёт мимо, а про тех, кто гораздо старше, всю подноготную до третьего колена мне по детскому краеведческо-психологическому следопытству пересказывала бабушка. А тут по возрасту он меня, выходит, старше лет на пятнадцать, и не только не ел я с ним, как с одногодками, валетики из сигаретных пачек, засохшую зубную пасту «Мятную» с навоза-помойки или четырехлепестковые цветочки сирени, но даже никогда, как с теми, кто старше-младше лет на десять, не играл с ним в ножички, лапту и вышибалы. Хотя и я ещё помню, как играли по весне, только снег сойдёт, и стар и млад: забредёт вдруг какой-нибудь дядя и, отодрав штакетину, как залудит ей единственный на всю деревню мячик – за тридевять земель…
Но вот нынешний Валерий Палыч, солидный вдруг и всеми уважаемый, был всегда маленький, неказистый, подвигов никаких, а зауважали его резко лишь после прихода «с армии».
Бабушка рассказывала, что и отец его был такой же «сохленький», как будто подслеповатый – «пародия (порода то есть) у них такая». Сухорукостью тоже они всегда отличались, что у Пашки ручки были крохотные, как у мальчика, а жилистые неимоверно, что и у Валерки теперь заметно. Но самое интересное, что поговорка у Крота-батяни была не «жёванный», а намного неприличнее. Тоже «ё» там в начале, и в конце целых два явных «н» – бывают же слова-паразиты! И комично, что в любом обществе, пусть самом начальственном и дамском, проскакивало у него, с самым серьёзным видом, как что-то проходное и незначительное, крайне непотребное это словцо. Люди приезжие, непривычные, посмеивалась бабушка, таким эффектом сбивались наповал. А иногда, как бы очнувшись, произносил он отчётливо, от души, будто некий афоризм – то тут и добавлялся им ещё завсегда именно крот!.. Или был, ещё к примеру, в нашем «заводе» (при кузне, когда в мифические времена была она в колхозе при мастерской сельхозтехники) один Барон, однорукий, как его называли, мастер. Так присловье у него бытовало не просто какое-то обычное «значит», а солидное деревенское «здесь всё значить» – как кованый болт клещами в воде остудить да сразу маслом смазать. В детстве я сам его видел, часами сидел в кузне. И пересыпал он, я вам скажу, свои речения, стуча по чему-нибудь или тыкая в воздухе горизонтальным знаком козы двух культяпок, как штангенциркулем – смеялись мужики – или держателем электрода, манипулятором робота, нещадно. По пьяни так и забывалось у него всё остальное и совсем он заходился сплошной трелью самовитого своего «здесь всё значить». Но этого для легенды мало: проживал на свете ещё и брат его родной – Барин, от него разносилось кругом «всё там значить» – тоже, уже понятно, наследственное. Тот на уазике ездил в район и город, доставая для мастерской запчасти. Прозвища иронические, но каждый из них хозяином-барином слыл в своей области. Конкуренция меж них возникла, такая невольно сродственная, как физике «парадокс близнецов»: что одному сто верст отмахать, то другому за час молотком выбить – кто быстрей. Блохи, конечно, с культяпками не сдюжить, но ведь никак не робот, не простой алкаш – шаман-Барон! С чудинкой – а кто здесь без неё? – но человек добротный, общественно-полезный, и сам как будто с выкованным, закалённым стержнем – не токмо ведь гвозди и болты, а даже втулки всякие как по волшебству выделывал! А Барин-брат – всё одно на побегушках, ветрогон, в районе, почти в городе захотелось барствовать, хотя по сравнению с нынешними…
Но это лишь всё присказка, простите, рассказ у нас о битве титанов, а не об этой древности.
Для сельского человека главное – свобода. Своеволие даже – родное, природное. Иногда переходящее в за-природное какое-то упрямство. Городскому что – четыре стены своих однокомнатных, ну, пусть даже восемь, а чуть вышел в коридор, за подъезд, на лавочку – и любой на неё