«колодец», в архангельском диалекте зафиксировано понятие околом в смысле «маленькое озеро», у финноязычных лопарей есть еще одна корневая основа, подходящая на роль лексической крестной матери-Оки: йока – река. Сходным образом звучит слово река у ряда сибирских народов, говорящих на тунгусо-манчжурьских языках: у эвенов (ламутов) – оккат, у эвенов – оката. А самые что ни на есть местные мордовские народы считают, что название это произошло от мокшанского – а именно мокшане одними из первых заселили ее берега – слова оца, что значит «большая». Вот так всё снова и сплелось, вернулось в стародревнее прасмысл-имя – Ока.
Белый свет
Я неоднократно рассказывал о том, при каких обстоятельствах открыл вращающееся магнитное поле.
Не хочу повторяться, скажу лишь, что в тот момент у меня перед глазами было заходящее солнце.
Чуть больше десяти лет назад, когда Капитан, тогда ещё не Капитан, а просто Шура Скурихин, уже через два месяца после распределения впервые попал в колхоз, в это самое Малеевское, он со второго этажа «Хилтона», где их разместили, увидел – беда ли, что после грамм трёхсот? – мощный белый столб, как будто поддерживающий вечереющее небо. «Что там за прожектор?». Никого из компании больше не заинтересовав (стол был яств, а какой столб, когда стол?), да никто почему-то его и не разглядел («глюкует молодой!»), выбежал посмотреть. Столб, казалось, был «врыт» совсем рядом, за крайним сараем. За сараем его не оказалось, но он и не пропал, световой сноп чуть расширился, едва поредел и отступил в глубь ивовых зарослей. Казалось бы – свет и свет, мало ли бликов рождают земные воздухи, и не просто белых – цветных, одна радуга в тысячу раз интересней любого белого столба, да ведь не в одной красоте дело, не только она влечёт к себе, но ещё – и гораздо в большей мере! – тайна, угадываемая иногда не в цветном и сияющем, а в простом чёрно-белом, и её, тайны, наличие расцвечивает простое в самые немыслимые, недоступные глазу краски, тогда как по понятной радуге только и скользнёшь взглядом. Так с женщинами: иная красота и хороша лишь для скольжения по ней взглядом издалека, а намертво цепляет только тайна, спрятанная в, казалось бы, простушке; она, тайна, и становится истинной красотой, влекущей и ведущей. Тут чары. Вот и Шура – была бы тогда в небе радуга, да хоть и северное сияние, заблудившееся, бывает же, в земных широтах, полюбовался бы, да и вернулся допивать, но его зацепило. Именно – зацепило. Заинтригованный, нет, скорее всё-таки зачарованный, Шура полез напрямую, по колено в оставшейся от разлива воде, через лозняковую чащобу, нанесённые половодьем завалы всякого плавучего прибрежного мусора, и удивлялся, что с каждым шагом идти ему становилось не тяжелей, а легче, веселее. Через полчаса он вышел на песчаный берег Оки, на косу, перед ним была многокилометровая гладь прямо – упрямо! – натекающей на него широкой, в полкилометра, не меньше, реки, тут же, всей мощью, резко уходящей от смотрящего влево, дальше было только