блюстителям порядка было знать, что с этого момента мир для него утратил внутренний рисунок, растрескавшись по всем швам и заполнив неблагоприятное пространство печальными сумерками рассудка…
Уже через несколько секунд Скрыбочкин со Шмоналовым и думать забыли о Тормозе.
А он не забыл. Оттого продолжал оставаться на месте с красными от горя глазами и вывороченной набок челюстью. И не двигался, точно облитый водой на морозе, лишь тревожил свой ум возвратным трепетом несбывшегося.
Тормоз не представлял, что делать дальше.
***
Многие люди способны, не желая ничего лишнего, любить эту жизнь саму по себе, как единственный факт, заслуживающий внимания. К сожалению, упомянутое чувство редко бывает взаимным. Нечто похожее вполне мог бы сказать Тормоз о собственной – столь же незаурядной, сколь и малодостаточной – персоне, если б умел формулировать мысли общепонятным словесным способом.
Тормозу было двадцать восемь лет, и с самого детства судьба корчила ему отвратительные рожи. Он насквозь пропитался солёной пылью незаслуженных огорчений, зато отродясь не представлял о конфетах, а теперь его обманули. Обводя окрестность медленным и пустым, точно выеденным молью взглядом, Тормоз стоял подле облупленной скамейки, мучительно старался отыскать смысл если не внутри, то хотя бы снаружи себя, и ничего не находил.
Нет, его давно уже не могла ввести в заблуждение кажущаяся на первогляд доброта вещей. Но такого Тормоз ожидать не предполагал даже в дурных снах, после которых остаются мокрая постель и распотрошённые зубами подушки.
Не каждый способен перенести подобное, не переломившись пополам от непосильных мыслей.
И тогда Тормоз пошёл по городу.
Он двигался смутной походкой, и слёзы его, собирая пыль воздушных течений, образовывали на асфальте пятна. И его огромный язык, никогда не помещавшийся во рту, мешал смотреть вперёд и пугал редких прохожих.
Тормоз чувствовал себя так, словно в нём проснулись некие глубоко наболевшие корни, которые считались давно усохшими и обещали в скором времени превратиться в окончательную труху, но теперь проклюнулись из тьмы и пустились в бурный рост, не спрашивая ни у кого разрешения.
Постепенно убыстряя шаг, он лихорадочно думал об утлом человеческом существовании, струящемся из никому не известной туманной точки в мёртвое никуда. Воздух за спиной Тормоза густел от ядовитых испарений его мыслей, а он пытался представить собственное неясное место среди несовершенного общества, где есть голод и несправедливость, и где гораздо легче отсутствовать, чем присутствовать. Он вспоминал (и подсчитывал, загибая пальцы), сколько людей подсовывали ему в душу заподлянки, и сбивался со счёта, не переставая изумляться: разве после этого человеческий образ заслуживает хоть какого-нибудь снисходительного движения в его сторону?