со смелыми рисунками, которые он собственноручно сделал в слабосознательном возрасте цветными фломастерами – перед ним, размножаясь на кругоугольной плоскости, поплыли стаи колченогих волков с похотливо разинутыми пастями, разноголовые драконы с зубчатыми гребнями на спинах и хвостах, рогатые жирафы с половыми органами катастрофических размеров, заросли похожих на колокольчики цветов с выглядывавшими из-за них огромными глазами неясной принадлежности, изогнутые кинжалы с каплями крови на остриях, безрукие и многоногие существа с гроздьями женских грудей, выпучивавшихся из-под инопланетных скафандров, танки с жирными человеческими ягодицами вместо башен, усатые кузнечики в военных фуражках, пилотках и касках – всё это, знакомое до последнего штриха, двигалось, кружась, жило давней самостоятельной жизнью и не хотело отпускать. Тормоз чуть было не поддался притяжению выстраданного детства, однако сумел последним усилием воли оборвать устаревшие сердечные струны. И, плюнув на стену в случайном месте, зашагал дальше.
На полу повсюду валялись безнадобные лоскуты его воспоминаний: потемневшие от времени, они то и дело бросались под ноги, жалобно шелестя разлохмаченными краями, и этот шелест смешивался с потрескиваньем рассохшегося паркета и невесть каким образом сохранившимися под плинтусами утомлёнными матюгами строительных рабочих, шестьдесят лет назад в авральном режиме производивших предчистовую отделку бабкиной квартиры ради получения переходящего вымпела «Ударная бригада коммунистического труда» вкупе с прилагавшейся к вымпелу повышенной квартальной премией… Не обращая внимания на упомянутые звуки, Тормоз остановился перед стоявшей в углу комнаты пластмассовой пальмой. Осторожно ощупал свою голову, точно опасался потерять её среди сквозняка неодолимых мыслей; и, обнаружив умозаключительный орган на прежнем месте, снова успокоился. В качестве символического знака он оторвал от пальмы надломленный и с незапамятных времён болтавшийся на честном слове пучок листьев, бросил его на пол и коротким движением ноги отфутболил в сторону. Затем вынул из шкафа жестяную коробку из-под чая, в которой бережливая Капрониха хранила четыре его молочных зуба – два резца и два клыка, все из верхней челюсти. Снял разрисованную цветастыми индийскими фигурками крышку, высыпал зубы из коробки себе на ладонь, бережно погладил их и поцеловал каждый по отдельности. Недолго поколебавшись, воротил остаточные свидетельства полузабытой благоприличной поры на прежнее место и решил написать прощальное письмо.
Но кому писать-то? Отцу? Или президенту Соединённых Штатов Америки? Выбор в пользу второго оказался нетрудным, поскольку президента Тормоз видел много раз в новостях и представлял его гораздо отчётливее, чем сохранявшегося исключительно в воображении неубедительного родителя. Отыскав под шкафом выцветшую ученическую тетрадь, он вырвал из неё два листа, взял две шариковых ручки