ощущая своё отличие от нерушимого камня лишь в том, что имел возможность перемещаться на доступные расстояния. Его окружали чужие многоэтажные дома, похожие на могилы древних пещерных царей. Повсюду горели холоднокровным огнём окна и фонари. А деревья слегка раскачивались на неопределённом сквозняке, словно раскоряченные скелеты порождений стороннего разума, готовые в любой момент рухнуть на асфальт. И Тормоз, шагая своим путём, улыбался окнам, фонарям и раскоряченным скелетам, хотя не переставал держать зрение в растопыренном состоянии из привычки к безопасности и самосохранению.
…Пятнадцать минут спустя он уже ехал домой в троллейбусе, сидя на месте для инвалидов и положив обе головы себе на колени. Люди вокруг старались не приближаться вплотную, чтобы не испачкать одежду кровью. Но была обычная теснота, поэтому нет-нет да и прижимался кто-нибудь плащом или юбкой, неодобрительно ворча и пихаясь локтями по сторонам. Головы Шмоналова и его супруги, разумеется, не обращали ни на кого внимания: они спали окончательным сном и видели прозрачные грёзы, наполненные прекрасной беззвучной музыкой, среди которой хотелось снова умереть и больше никогда не рождаться. Тормоза подмывало постучать костяшками пальцев по лбу аннулированного добровольного дружинника, дабы услышать хотя бы искажённое эхо этой музыки. Но он сдерживался, понимая, что осуществить своё желание ему будет гораздо удобнее дома, вдали от чужих глаз и ушей.
Троллейбус лязгал дверцами на остановках; в него набивалось всё больше и больше народу, словно некто снаружи брал могучей рукой человечьи тела и запихивал их в салон, ожидая, когда потная масса достигнет критического размера и взорвётся кровавой звездой. Однако взрыва не получалось, и транспортное средство продолжало с похоронной скоростью благополучно двигаться по своему обыкновенному маршруту. Тормоз ощущал себя так, будто плыл в подводном царстве, внутри битком набитой консервной банки с ещё живыми рыбами, перемещаясь относительно себя самого, прежнего, – гораздо медленнее, нежели можно было предположить, не глядя по сторонам.
– Откуль конфеты, сынок? – поинтересовалась свисавшая сверху старушка где-то между Ленина и Мира.
– С поминок, – буркнул Тормоз, посмотрев на бабку. И, удивившись собственной внятности, строго отвернулся к окну.
Ему было спокойно и одинаково. Потому что трудный день благополучно завершился, а завтра настанет новый день, такой же, как все остальные дни, и в то же время другой, ведь сколько бы ни существовало на свете похожих вещей и понятий, рождённых от единоначального корня, они, тем не менее, обязательно должны разойтись в разные стороны, как земля и небо, и налиться собственными красками.
Улицы неторопливо двигались мимо. А Тормоз ехал, вздрагивая вместе с сиденьем для детей и инвалидов, и размышлял о необычайной существительности мира. Тихий и усталый человек нового века.