на шее стоял над смертельной ловушкой. Деревянные створки колодца эшафота обозначились под ногами строгими, отполированными многочисленными смертями линиями. Устало и уже без всякого страха смотрел он на толпу горожан, собравшуюся на площади недавно отстроенного после погрома, что учинили солдаты Валленштейна, небольшого городка.
О-о-о, сколько же их набежало на представление! Шумно, радостно и весело приветствовали они неожиданный праздник, разряженные в лучшие одежды, что у них были. Мужчины – в шляпы и камзолы. Женщины красовались в разноцветных чепцах, корсетах, широких юбках и туфельках опять же разных цветов. А дети… Им хватало для счастья рваных курточек и штанов…
Народ восторженно ревел, оттиснутый от помоста жидким строем стражников в металлических касках и с алебардами. Ведь сегодня казнили не кого-то, а самого Клауса Бернштайна, грозу ночных улиц и дорог! Даже священник в сутане и магистратор, зачитавший приговор, остались вопреки обычному и тоже ждали продолжения представления, холодно смотря на него и переговариваясь с улыбками о чём-то, что совсем уж не касалось казни.
Приговорённый к смерти давно перестал увёртываться от всего того, что швыряли в него горожане. На теле не осталось живого места, оно превратилось под одеждой в сплошной синяк. Ладно бы в такую лёгкую цель летели лишь гнилые фрукты и навоз, так нет же, изредка попадался метко пущенный кусок кирпича или камень, выковырянный из мостовой. И ведь удивительное дело: по крайней мере треть собравшихся Клаус хорошо знал, а многих считал своими приятелями и близкими знакомыми.
В первых рядах подпрыгивал от переполнявшего восторга мальчишка Эдигера, в своих сто раз заплатанных сереньких штанишках. Радостный, как в новогоднюю ночь. А ведь он, Клаус, столько раз помогал ему, делясь с ним последней едой или выковыривая из кармана невесть как сохранившуюся там монету.
Или вон старик Гордон, лентяй, какого свет не видывал, рот открыл от предвкушения того, как его бескорыстного покровителя и многолетнего защитника на его глазах вздёрнут на виселице. И ведь в глазах-то не заметно и капли сострадания.
Чуть в стороне от остальных собрались дамы с вполне известной репутацией. Со многими из них он был, да притом не раз, и оказывался настолько хорош при этом, что они клялись ему в любви в страстные минуты тёмных ночей, в те времена, когда попадался хороший улов. А теперь – вот же незадача – все смеялись и показывали на него пальцами.
– Пора, пора, ведь приговор зачитали! Господа палачи, давайте скорее, приступайте, сколько же можно ждать! Я хочу посмотреть, как у него встанет. Говорят, у висельников он встаёт сам собой. А у Клауса дубина ещё та! – закричала, едва не сорвав голос, белокурая красавица Грета, вдова патера. В свои двадцать пять она, как говорили злые языки, уже не удовлетворялась жителями собственно самого городка, и переспала на ярмарках, опять же по мнению более зрелых