походкой. Тело мое словно изменилось, распрямившись, как будто порвались невидимые путы, доселе заставлявшие меня горбиться и сгибать колени. Так хорошо я не чувствовал себя никогда.
Рассказывать дальше в подробностях у меня нет охоты. Несколько минут хода по сырой тропке, потом станция, недлинное ожидание, дорога в Петербург… Все сошло на удивление легко и гладко. Странно, но я совсем не волновался о том, что меня могут искать и даже найти. Зверь, сидящий во мне, обладал сверхъестественным чутьем и подсказывал, что тревожиться не о чем. Так впоследствии и оказалось.
Из писем профессора Кисловского, описывавшего местные новости, я узнал, что проводилось следствие, что попал под подозрение, но вскоре был отпущен на волю Виктор Герасимович Суханов. У него по счастью оказалось алиби: сразу после нашего ухода госпожа Хвалынова вызвала звонком горничную и велела через полчаса подать ей кофе. Впоследствии эта же горничная тело и обнаружила. И дежурный, и горемычный Виктор Герасимович сообщили следствию, что возле гостиницы шатался беглый цыган. На него преступление и списали. Хориста Яшку так и не нашли: отечество наше велико, а бродячего цыгана поймать не легче, нежели ветер в поле…
Денег в серебряной сумочке оказалось немало: три с половиной тысячи рублей, да еще всяческие побрякушки, которые я впоследствии, соблюдая осторожность, постепенно продал поштучно в разные скупки. Эти средства дали мне возможность создать семье вполне сносные условия, уберечь жену и вскоре родившегося сына от унизительных тягот открытой нужды. Жене я объяснил неожиданный достаток протекцией профессора Кисловского, и она не раз порывалась написать ему письмо с благодарностью. К сожалению (или к счастью) Николая Трофимовича вскоре постиг удар, а за ним и другой, о чем я узнал от того самого редактора, с которым меня свел мой учитель. Глыбообразная Пашенька не сподобилась оповестить знакомых о кончине профессора, хотя, как говорят, унаследовала все его имущество.
Бог с нею; она не лучшая представительница рода человеческого, тем более женской его половины. А с этой частью населения земного шара у меня с тех самых пор отношения натянутые. Нет, я не испытываю не малейших угрызений совести, но моя жизнь поделилась на «до» и «после». Учебу я закончил, хотя занятия наукой совершенно мне опротивели, увлечение новинками прогресса сошло на нет, а вера в человечество пошатнулась. До чего же все хрупко, стремительно и ненадежно… Как легко оказалось прервать чужую жизнь, как вслед этому событию неповоротливо вертелась машина хваленого человеческого правосудия. Право, будь я прежним человеком, то, пожалуй, мог бы и позлорадствовать – вот, глядите, как я сам, по собственной воле, претворил такое, от чего стал на много ступеней выше остальной серой массы. Я сам и судья, и палач, а жертва моя далеко не рядовая личность – эта дама заставила волноваться, злословить, завидовать, заниматься пересудами