новости.
В ноздри ударил запах кирзы, кислого человеческого пота, перловой каши, гуталина и печного дыма. Свет тусклой керосиновой лампы выхватывает из темноты фрагменты железных коек с панцирными сетками, босые ноги, лежащие на голых, без постельного белья, матрасах, пустую оружейную пирамиду. Автоматов в пирамиде нет, они стоят с пристегнутыми магазинами рядом с койками, прислоненные к бетонным блокам, из которых составлены стены дота. Бревна подпирают деревянные доски, заваленные сверху мешками с песком и обтянутые снаружи масксетью. Несколько бойцов спят. Они даже не шелохнулись, когда наш провожатый громко гаркнул:
– Не обращайте внимания! Не проснутся, суки потные, даже если из пушек палить начнут!
Мы пробираемся вдоль бетонных стен, обклеенных фотографиями голых девиц и увешанных гранатометами, в самый конец помещения. Там стол, сооруженный из пустых ящиков, над ним тлеет еще одна лампа. Рядом трещит поленьями буржуйка.
Старший сержант Федор Столетов, контрактник, оказался довольно словоохотливым. Ловко накрывая на стол, рассказывает, что стоят они здесь пару недель и скоро их должны сменить. Что блокпост укомплектован исключительно контрактниками, всего их вместе с майором 15 человек, а сам Федор приехал на войну из вологодской деревни на заработки. Дома работы нет, а если бы и была, то получал бы он за нее раз в пять меньше, чем здесь, на войне. В Чечне Федя Столетов уже полгода, успел повоевать и даже «завалить» двух «духов» во время одной из зачисток, которую их подразделение проводило вместе с «вованами». Говорит он обо всем этом спокойно, обыденно и без бахвальства, словно обсуждает последние деревенские новости – у кого корова отелилась, к кому родственники из города приехали, а кому глаз на дискотеке подбили. Деловито нарезав буханку чёрного широкими ломтями, он мастерски открыл штык-ножом одну за другой четыре банки тушенки и, нацепив на белобрысый ёжик волос ушанку, отправился за дровами для буржуйки. Мы тоже достаем свои запасы, увенчиваем гору консервов парой бутылок «Столичной». Лема вздыхает, он планировал к ночи вернуться домой. Гусь осоловело молчит, ему уже все равно – завалиться бы побыстрее на боковую. Но тут с треском рвется брезент. В проеме за майором мелькает топленое молоко угасающего дня. Уверенно обходя торчащие босые ноги и острые углы ящиков с боеприпасами, он бесшумно приблизился к столу. Зыркнул на «Столичную», присел на пустой ящик. Сняв ушанку без кокарды, положил ее рядом:
– Ну как там Москва?
…Пацан лет пяти, босой, бежит по пыльной дороге. На нем только шорты, сам мальчишка весь черный от южного загара и похож на индейца. Его русые волосы выгорели и стали белыми. Ноги зарываются в дорожную пыль по икры.
– Миша-а-а! – доносится из-за забора голос его бабушки. – Со двора ни ногой! – Вернись сщас же! – бабушка делает строгий вид и грозит кулаком. – Вот я папе с мамой телеграмму дам и расскажу, что ты бабушку не слушаешься!
Мальчишка уныло плетется обратно, по дороге прихватив длинную палку, и чертит ею круги и полосы в пыли, которая