но плакали и победители. От холода, голода и разрухи…
Магнитогорску повезло больше, чем другим городам. Он так и остался тыловым. Но нищета была всеобщей. Не хватало жилья, продовольствия и топлива.
Как большинство советских граждан в ту пору, мы жили в коммуналке, в которой, как на театральных подмостках, разыгрывались жанровые сценки. Секретов не было. Все были на виду.
Помню, как наш сосед, храбрым воином дошедший до Берлина, изводил певицу из Ленинграда, бабушку мальчика, так великодушно поделившегося со мной котлетой. Он восставал всякий раз, когда даме приспичивало музицировать.
– У меня малярия на музыку! – кричал он на всю квартиру.
Стоило певице приблизиться к роялю, как он подходил к её комнате с медным тазом и половником. Бедная женщина выдерживала шумовое оформление не более пяти минут и, открыв дверь, говорила:
– Василий, вы Тартюф!
Это было самое страшное ругательство, которое она знала. Вечером дама бежала просить прощение.
Во время ссор Василий кричал, что седая крыса с её гнусавым меццо-сопрано не попадёт ни в Большой, ни в Малый театр и что её место в придорожном трактире. Иногда он называл её «престарелая Снегурочка из Римского-Корсакова». Этих знаний он нахватался от самой певицы, с которой в периоды перемирия любил сиживать на кухне за чашкой чая.
Велико же было всеобщее удивление, когда он взял на себя хлопоты по её похоронам, а вечером, напившись на поминках, плакал и вспоминал покойную добрым словом. Загадочна русская душа, в которой святая доброта удивительно уживается с хамством.
До сих пор вспоминаю как наша соседка пела в единственном в городе кинотеатре «Магнит». Я слушала её романсы, не отрывая взгляда от трёх весёлых букв, вырезанных на поднятой крышке рояля. Гордость распирала меня от знакомства с такой знаменитостью. Ещё утром бегала певица по нашей кухне в папильотках и халате с извивающимся драконом, готовя внуку завтрак, а вечером, сложив молитвенно руки под пышной грудью («Разъелася на уральских харчах!» – кричал ей Василий, когда они были в ссоре), пела романс «Эта тёмно-вишнёвая шаль». Я была уверена, что она поёт о той самой рваной, свалявшейся от времени шали, которой мы, играя на диване с её внуком, укрывали кукол.
Соседи справа были из пролетариев и очень этим гордились. Мать семейства тетя Нюра рассказывала о героической гибели её мужа на войне. Хотя на самом деле он по пьянке попал под трамвай.
Самым ярким её воспоминанием была довоенная жизнь в коммуне, где они с мужем завели поросёнка Борьку, который «знал их в лицо».
Ее сын Минька был умственно недоразвитым, но безобидным существом, и мы часто принимали его в детские игры. Он гордился своим пальцем, который от привычки сосать, стал тоненьким и прозрачным. На окрики взрослых «Минька, вынь палец изо рта!» он вынимал его и тут же прятал в карман, как сокровище.
Однажды мы всей семьёй отправились в гости к нашим друзьям Бычковским. Я дружила с их дочерью Люсей, которая была моложе меня на два года. Не помню почему,