и скажет, что просто решила поиздеваться. К тому же, в голове крутится образ голубого блокнота, за которым стоит загадочная Незнакомка, доверившая мне свою душу, поэтому чувствую себя предателем и изменщиком.
Светка тянется ближе.
Ближе.
Наконец, легонько касается моих губ. Потом отстраняется и заглядывает в глаза, сохраняя полуулыбку на лице.
– Что скажешь? – её голос тише, но звучит отчетливо.
– Ты сейчас как Мона Лиза, – отвечаю невпопад, думая, что это красивый комплимент, потом решаю пояснить, – твоя улыбка как у Моны Лизы.
Она хихикает, довольная моим замешательством и широко раскрытыми глазами.
– Ты такой растерянный, мне так это нравится.
В её глазах таится нечто хищное, нездоровый блеск, и я решаю уйти. Говорю ей, что она красивая, попутно отряхиваясь, прощаюсь, обещаю завтра погулять снова и быстро спускаюсь по бетонным лестницам. Краем глаза вижу, как Санёк своими толстыми ручка-колбасками гладит кудри Машки. Они сидят у стены рядом с ямой, через которую мы прыгали. Кидаю им слова прощания и протискиваюсь через дыру в заборе, цепляясь курткой за выступающую проволоку. Раньше, два года назад, мать крыла бы меня трёхэтажным матом за испорченную одежду, но сейчас может даже не заметить моего возвращения.
Домой захожу со странным ощущением восторга. Замечаю, что нет жуткого запаха, квартира проветрена, куча белья не загораживает коридор и странный аромат неиспорченной еды.
Медленно заглядываю на кухню, вижу мать в потрёпанном халате в горошек у плиты. Она поворачивается и устремляет на меня взгляд, не заплывший, как всегда, а вполне осознанный, хотя её лицо всё ещё опухшее и красное.
– Приготовила котлетки, Андрюш, – говорит она хрипло и грубо, но неожиданный уют греет моё сердце, поэтому сажусь за стол, не отрывая изумлённого взгляда от мамы.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю, а в животе ощущаю бурчание.
– Нормально, потихоньку. Нужно тебе на щеку компресс наложить с водкой, – она замолкает, потому что я неосознанно вздрагиваю из-за ядовитого слова «водка», но потом продолжает скороговоркой, будто оправдывается, – я ею смочу вату и положу тебе на синяк ненадолго, а потом выкинем. Там, в бутылке, чуть-чуть осталось. Знаю, что я плохая мать, но пойми меня. Твой отец… он содержал семью, был опорой и защитой, а кто я без него? Ты тоже страдаешь, я же вижу, мы с тобой потеряли родного человека, и каждый переживает горе, как может.
Чувствую, как в глазах собираются слёзы, и какое-то время её слова проходят мимо, потому что сосредотачиваюсь, чтобы сдержаться и не заплакать. Мама замолкает, ставит на стол котлеты и варёную гречку. Ем быстро, почти не жую, запиваю чаем и думаю о том, что, возможно, моя жизнь наконец-то налаживается, и хорошо, что не покончил с собой тогда на мосту. Перед уходом всё-таки прошу маму больше не пить. Она кивает, слишком уверенно, так, что я ей не верю. В своей комнате переодеваюсь в домашнее, снова кутаюсь в плед и достаю блокнот, чувствуя, как радость распирает изнутри.
Сажусь на кровать, прислоняясь